Реквием в Вене - [24]

Не далее как вчера Гросс посвятил инспектора в дело Малера, но Дрекслер совершенно уместно заметил, что, пока не имело место преступление, не может быть и расследования. Смерть фройляйн Каспар была отнесена на счет несчастного случая. Естественно, Гроссу это было известно. Он, собственно, отправился к Дрекслеру безо всякого расчета на то, что делом займется полиция. Вместо этого он хотел получить доступ к внутренним сведениям: если произойдет какой-то случай, связанный с событиями в оперном театре, то Гросс должен знать о нем.

Таким случаем стала смерть Фридриха Гюнтера. Гюнтер, музыкант Венского филармонического оркестра, играл также и в Придворной опере — в качестве третьего скрипача.

Обнаруженный своей служанкой, явившейся убирать в девять часов утра, Гюнтер висел на сдавившем шею шнуре от занавеси с кистями зеленоватого цвета оттенка ликера «Шартрез», привязанном к латунной люстре в гостиной. Под ногами валялся на боку стул, имитация стиля жакоб.[43] Вертен и Гросс заявились, когда тело еще висело: при виде опухшего красно-синего лица адвоката едва не стошнило.

В то же время Гросс был прямо-таки пленен покачивающимся трупом, обходя его со всех сторон, тщательно изучая ковер на полу сильным увеличительным стеклом, извлеченным из его сумки для расследования места преступления, с которой он никогда не расставался. Криминалист, что-то бормоча себе под нос, обследовал ковер с еще более близкого расстояния, а затем бросил быстрый взгляд на самого здоровенного из полицейских, который все еще стоял в своей позе со скрещенными руками на груди.

— Полагаю, вы носите ботинки сорок седьмого размера, офицер.

Это не было вопросом.

Полицейский утвердительно кивнул, изумление на его лице сменилось подозрением.

— И вы нарушили самый основной принцип поведения на месте преступления, — Гросс повысил голос, — не затаптывать улику.

— Я не знал, что самоубийство — это преступление… сударь. — Глаза полицейского дерзко блеснули.

— Прекратите, Шмидт, — предостерег его Дрекслер. Затем обратился к Гроссу: — Их вызвали из местного полицейского участка. Я прибыл вовремя, чтобы помешать им перерезать веревку.

— Мы думали, что люстра может сорваться в любой момент, — доложил полицейский Шмидт, переходя к обороне.

Гросс оценил состояние люстры.

— Если она выдержала первоначальный рывок, то будет держаться. — Он смерил взглядом расстояние от стула до ботинок жертвы, раскачивающихся перед ним. — Вы трогали что-нибудь? Переставили? Стул, например?

Шмидт покачал головой. Прочие полицейские молча застыли рядом с ним.

— А вы, офицеры? — Гросс обратился к двум другим.

— Нет, сударь, — отрапортовали они в один голос.

Пока Гросс доставал из своей сумки рулетку и кусок мела, Вертен оглядывался в комнате.

Гюнтер явно был холостяком. Если бы все еще всхлипывающая в кухне служанка уже не поведала ему об этом, красноречивым свидетельством тому являлись размер и обстановка квартиры. Например, никакая жена не допустила бы этой дешевой мебели — подделки под стильную, которой Гюнтер заставил свою квартиру. За небольшой аркой слева располагалась столовая. Окрашенные в темный цвет стулья, сгрудившиеся вокруг стола, были на пару оттенков светлее и в стиле ренессанса. Стул, на который Гюнтер взобрался перед тем, как удавиться, был из столовой. В гостиной рядом со столиком с наборной столешницей маркетри[44] располагалось единственное массивное кресло весьма дурного вкуса. На стенах висели репродукции прекрасных творений искусства: Вермеер, Хальс, Брейгель. Гюнтер питал склонность к голландской и фламандской школам, к внешним атрибутам культуры, но в этом не замечалось ни последовательности, ни вкуса. Вертену не требовалось заглядывать в маленькую заднюю комнату, дабы убедиться, что она наверняка меблирована односпальной кроватью и похожим на пещеру гардеробом, оба предмета в угнетающем старонемецком стиле. Или, возможно, опять поддельный жакоб.

Гросс все еще копался под телом Гюнтера. Теперь он фотографировал сцену с разных углов, время от времени комната освещалась вспышкой.

Все остальное освещение обеспечивали две газовые лампы на стене гостиной. Люстра была всего-навсего предметом меблировки. Она не использовалась по прямому назначению. Вертен поразился, что люстра смогла выдержать вес мертвого скрипача, хотя Гюнтер и был худощавым человеком. Адвокат подошел к единственному окну: оно выходило в узкую шахту, куда едва проникал свет. Гюнтер проживал по весьма престижному адресу: Херренгассе. Однако же тесная квартирка располагалась на задворках здания, бывшего некогда городским дворцом семейства Лобковиц.[45] Вероятно, в те времена здесь ютилась челядь, но после перестройки старого дворца в прошлом десятилетии она перешла в разряд съемного жилья.

Вертену было известно, что музыканты зарабатывают немного. Должность скрипача была надежной — по меньшей мере до того, как Малер установил царство террора в Придворной опере и филармонии, — но отнюдь не синекурой,[46] эта стабильность имела дорогую цену. Господин Гюнтер явно едва сводил концы с концами в качестве холостяка; то ли по умыслу, то ли из нужды его женой стала скрипка. Тоскливая жизнь, подумал Вертен. Предан искусству, несомненно. Но вот возвращение домой из возвышенного мира музыки в это наводящее уныние окружение… Вертена вновь изумило то, что чувство прекрасного не было чем-то, что распространяется на все стороны жизни. Иначе сказать, он был потрясен тем, что такой человек, как Гюнтер, который, как считалось, был преисполнен чувством красоты, присущей музыке, мог жить в такой уродливой обстановке. Или же, как большинство обитателей Вены, возможно, господин Гюнтер проводил свободное время в любимом кафе, а не в четырех стенах своей неуютной квартиры.