Реквием по живущему - [15]

И кто-то говорит, чтобы сплюнуть тот вкус: «Нет, тут нечисто что-то». И кто-то отвечает: «Угу, слишком краской заляпано». Но больше смеха не слышно, и он понимает, что брякнул невпопад, и слышит: «Веселись, если путного ничего придумать не горазд. Только он это лучше твоего умеет — шутки шутить».— «Ладно спорить вам. А палочку ты с собой прихвати. Пригодиться может».— И никто из них, конечно, не знает, к чему, однако все охотно соглашаются: «Да, не забыть бы».— «Ты в чехол спрячь. С ружьем-то вместе надежней — не потеряешь».— «Зря волнуешься: у него и за пазухой не пропадет, до сих пор пот с прошлогоднего сенокоса на груди прячет»! — «Тут ты приврал. Последний раз он лет пятнадцать назад косу в руках держал»,— и теперь они снова — хором и настойчиво — смеются, словно жажду про запас утоляют.

И в тот же вечер, на подступах к аулу, хлестнув плетьми по лошадям, врываются они на истомившуюся в неведении улочку, врываются с гиканьем и шумом, даже не взглянув на нихас, где сидит он весте с выросшей своей тенью и озадаченно следит за их безумием. И пьянка в этот день блуждает от дома к дому, унижая криками ночь. А наутро он, Одинокий, опять находит на своем порожке миску, только уже с дерьмом.

И видят они, как он задумывается, хмуря невинные брови, смотрит, не оглядываясь по сторонам, сжав крепко губы, сжав до белизны, а потом, так ничего и не вымолвив, переступает через миску и, гордо вскинув голову, идет к нихасу, но на полпути останавливается, колеблется лишь мгновенье и тут же решительно поворачивает. И видят они, как запрягает он своего жеребца, что-то напевая себе под нос, вскакивает в седло и выезжает за ворота. А потом медленно, очень медленно, так медленно, что у них устают глаза, движется вверх по дороге.

И здесь уж не надо сочинять да угадывать, потому как отец мне про это рассказывал, и, думаю, без утайки, разве что ненароком кое-что подзабыл. Ну, например, не мог припомнить, кто ту миску тогда подложил, да ведь это не так уж и важно! Зато, говорил отец, никогда не видал прежде, чтоб можно было ползти верхом на лошади, тем паче на справном жеребце. И больно долго нам ждать пришлось, пока полз он, напевая, к нихасу, потом полз мимо нихаса, где одно только место и пустовало, где от тесноты даже беседа задыхалась, будто нашими плечами придавленная. А потом, говорил отец, он голову повернул и внимательно оглядел всех, не переставая ползти, так что ползли за ним наши глаза, а как каждому взглядом лицо ощупал, улыбнулся и вежливо кивнул, поздоровавшись. А после, как улицу до конца прополз, развернулся и вспять двинулся. И так же медленно, как раньше, да вот нам, повторял отец, казалось, что гораздо медленней, только мы ошибались, потому что когда он до нижнего конца добрался, до дома Ахшара, и опять вверх пополз, поняли мы, что медленное едва только начинается. И, говорил отец, продолжалось это чуть ли не до самого обеда, и будь я неладен, если за все это время успел он из конца в конец проползти больше дюжины раз; и, клянусь богами, твоему деду или даже самому Ханджери так медленно не управиться, заставь стариков поодиночке перетаскать в охапку к Ахшарову дому всех взрослых мужчин аула...

Так что к обеду, едва он снова вниз по дороге пополз, с нихаса всех словно ветром сдуло. А на следующий день никто из наших там так и не появился, лишь к середине дня Одинокого заметили, но и тот сидел недолго, видно, и у него терпению иногда роздых был нужен.

Ну а еще через день, когда к нихасу жидкой струйкой потянулись из своих дворов наши старцы, он их все ж таки поймал. И вот я думаю, говорил отец, сколько ж упрямства надо иметь, чтобы три дня кряду через дерьмо перешагивать и даже вроде его не замечать? И, главное, как упрямством своим людей можно доконать! Потому что, когда он их в тот день словил, всех вместе, думаю, что им самим полегчало: попробуй-ка столько ждать, пока он рот откроет! В конце концов, говорил отец, перешагнуть всегда проще, чем наблюдать, как перешагивают, особенно если сам подложил или кто из твоих знакомых, которых тот, что перешагивает, и за тебя ведь принять может.

Так что поймать их ему не составило никакого труда. И когда он сел меж ними и прочистил горло, думаю, у многих от сердца отлегло, потому что ожидание да угадывание кончались и теперь оставалось лишь выслушать, что у него на уме.

«Ну и дела,— сказал он.— Никогда б не подумал,— сказал.— Никогда б не подумал и не поверил, если б с кем другим приключилось. Только теперь,— сказал,— больше не сомневаюсь, хоть и странно оно все ж таки. Это ж надо,— сказал.— Вот не ожидал, что коли кто-то на пороге твоем что-то теряет, так потом вонять может. Неужто чужое завсегда смердит? Это, видать, нарочно богами устроено, чтоб на чужое глаза не разевать. Вы-то как думаете? — спросил.— Нарочно оно или случайно?

Не знаете? Жалко. Вот и я сомневаюсь. Только завтра я в горы пойду, весь день не будет меня дома. Боюсь, как бы не пропало, а то хозяин вспомнит, хватится, а миски уж и нет. Хорошо бы сам забрал да к себе отнес. Вы передайте, а я денек еще, так и быть, перетерплю. Конечно, малость неспокойно на душе,— сказал.— Перед человеком неловко,— сказал.— Он ведь, может, без того, что в миске утерянной, и жить-то не умеет. Вы бы придумали что-нибудь, помогли бы,— сказал,— человеку. А не то придется самому все дела бросать да искать хозяина. Хлопотное это дело. Да и перепутать не мудрено, другому может достаться, потом неприятностей не оберешься,— сказал.— Мне сегодня ночью отчего-то кровь снилась,— сказал.— Никак только не вспомню, чья... Как бы не кого из вас,— сказал.— Вспомню — скажу. А снова приснится — так и вспоминать ни к чему. Лишь бы к завтрашнему вечеру наверняка знать,— сказал.— Хотя, конечно, оно и не обязательно, если хозяин прежде найдется. Верно? Ну ладно,— сказал и поднялся, но после опять присел.— А ежели интересно кому — пусть приходит, мне не жалко, пусть приходит и проверяет, пусть нюхает, может, свой запах признает. Ага... Пусть. А покамест отдыхайте,— сказал,— почтенные. Будем считать, что сговорились».