Реквием по выдающемуся таланту - [13]

Уже некоторое время в воздухе витало: с леонардовцами «что-то не то».

Известно было, что о некоторых их проектах прозвучали, на весьма высоком уровне, пренебрежительные отзывы. Ну, господи, это могло быть и частное мнение людей, не посвященных в тайны архитектуры! Но вот то, что проекты их один за другим проваливались на конкурсах, было необычным, такого не случалось даже в прошлом, когда они были в оппозиции. А ведь как раз начиналась пятилетка, осуществлялась, среди прочего, заветная мечта любого архитектора: планировался новый индустриальный город, город века, не подгонка-подстройка, а целиком, заново, на пустом месте, па голом поле, из ничего – все. Планировали много – заводы, электростанции, водохранилища. Планировали и здесь, в Будапеште: культурные учреждения, станции метро. А на более дальние сроки – новые жилые районы, общественные здания в провинции, сельские центры, реконструкцию памятников искусства, застройку пустырей… Работы было хоть отбавляй.

Результаты в этой сфере зреют медленно, даже решения рождаются в долгих спорах, порой затягивающихся на годы. Так что леонардовцы не сразу осознали – а осознав, могли лишь принять к сведению, – что появились какие-то новые, неожиданные и более сильные, чем можно было ожидать, веяния. После очередного постановления об экономии бумаги вместе с рядом дугих изданий закрылся «Материал и ритм» – «в интересах большей концентрации усилий и с целью создания нового, характеризующегося высоким качеством, действительно представляющего социалистическое строительство, воплощающего национальное единство нашей архитектуры органа».

В одном из последних номеров появилась надолго запомнившаяся статья Жюльяра «Об искренности в архитектуре». На желчь он поистине не поскупился. «Обогатительное предприятие коллеги Пехене весьма практично сочетает в себе Парфенон, Пештское комитатское управление и Ленинградское адмиралтейство с сент-леринцской Глорьеттой.[24] Нельзя не проникнуться уважением к автору, который создал эту достойную удивления пирамиду, смешавшую в одну кучу прогрессивные традиции, интернационализм и патриотизм и притом создал практически из одного копеечного раствора; он вполне заслужил, чтоб мы запомнили его имя – хотя и не как имя одного из первопроходцев венгерской архитектуры, а лишь как имя человека, обладающего достойным изумления чутьем». Замечу, что официально никто не знал, где, кому и в какой мере понравился проект Пехене. Однако полуофициально это знали все. Следовательно, полуофициально «Материал и ритм» вновь превратился в оппозиционный журнал?…

Потом началась та памятная архитектурная дискуссия. С докладом на ней еще выступал Контра, но настоящим докладом – каждый это знал – стало выступление товарища Горо.

Товарищ Горо по профессии не был архитектором, но хорошо подготовился, особенно в смысле литературы. Его выступление длилось два с половиной часа, из них полтора он посвятил леонардовцам, а из этих полутора часов минут десять – «их бесспорным былым заслугам и добрым намерениям». И затем основательно занялся статьей Жюльяра.

«Искренность? Не сердитесь, товарищ Жюльяр, но что это такое, „искренность“? Нотр-Дам – искренне католический храм, приходская церковь в Пештэржебете – такое же искренне католическое сооружение, и тем не менее разве можно поставить между ними знак равенства? Если искренность мы и связываем в нашем словоупотреблении с истинностью, то это не более чем ложная аналогия, семантическая ошибка. Ведь и заблуждаться можно искренне, можно и дураком быть искренне. Если уж говорить об искусстве, то произведение может быть искренне безобразным, если автор искренне не способен на большее. Вот мой сынишка до того скверно рисует, что в школе ему при всем желании – принимая в расчет отличные отметки по другим предметам и, может быть, даже заслуги отца – не поставят больше тройки. Но ведь он это искренне делает! (Веселое оживление.) А в то же время вполне можно допустить, что наш художник-демократ Михай Мункачи некоторые портреты на заказ рисовал – если угодно, – совсем даже не искренне. И все же я не поверю, что товарищ Жюльяр возьмется за перо, требуя, чтобы мы выкинули из музеев картины Мункачи и вместо них повесили искреннюю мазню моего сынишки». (Шум, веселое оживление, аплодисменты.)

Затем он анализировал некоторые здания Контры. «Товарища Контру я лично не только– уважаю, но и очень люблю. Люблю таких вот неугомонных людей, которые и сами покоя не знают, и другим не дают. (Веселое оживление.) Честно говоря, мне кажется, я и сам такой. Или по крайней мере был таким. Но ответьте мне, уважаемые товарищи, можем ли мы допустить, чтобы кто-либо из нас увековечил свое беспокойство в стекле, бетоне, искусственном камне, в форме и цвете – и выставил все это посреди улицы. Чтобы мы понастроили в городе зданий, которые тоже никому не дают покоя. (Продолжительное веселое оживление, аплодисменты.) Я допускаю, что своим зданием профсоюзов товарищ Контра хотел насолить сидящим в профсоюзе бюрократам, испортить настроение твердолобым консерваторам. Это очень благородно с его стороны. Но, товарищи, по улице ведь ходят не одни бюрократы и твердолобые консерваторы. К тому же здание, тем более общественное здание, стоит десятилетия, а то и столетия. Не кажется ли вам, товарищ Контра, что вы испортили настроение не только нам, но и вашим ни в чем не повинным внукам. (Смех.)