Реквием по Марии - [7]

Она уже готова была повернуться и уйти, когда ей показалось, что за дверью слышится чуть уловимый шум, что-то вроде шепота, затем легкий скрип половиц. Кто-то крадучись шел по паркету прихожей.

— Кто там? — раздался наконец приглушенный голос.

— Это я, — обрадовавшись, проговорила Мария. Что там происходит? Почему не открывают? — Я, я, Мария. Простите меня, Рива дома? Мне обязательно нужно с ней повидаться.

Послышался шум отодвигаемой задвижки, звякнула цепочка, и в проеме двери показалось испуганное лицо Домники. За ее спиной, в полутьме прихожей, виднелся цветастый халат Лизы Табачник.

— Барышни нет… — начала Домника испуганным голосом, но хозяйка решительно отстранила ее от двери.

— Ал зих ништ… Не спеши.

Она шире открыла дверь и с явным облегчением проговорила:

— Это ты, Муся? Пожалуйста, пожалуйста, входи. — И торопливо потянула ее за руку. После чего высунула за дверь голову, внимательно оглядела двор из конца в конец и в итоге снова тщательно закрыла все запоры и накинула цепочку. — Прошу в салон. — И пошла впереди, с развевающимися полами халата, подметавшими паркет.

Мария, озадаченная этой атмосферой таинственности, которую никогда здесь не наблюдала, не очень-то охотно пошла за ней. Было ясно: что-то случилось.

— Не стоит беспокоиться, мадам Табачник. Как я поняла, Ривы нет дома.

— Да, да. Ривы нет.

— Тогда я…

— Минутку, Муся. Скажи, пожалуйста, ты пришла из дому?

— Конечно. Из дому.

— Значит, проходила через Старый Рынок?

— Но другой же дороги нет.

— И что там слышно?

— А что должно быть слышно?

— В городе спокойно? Ходят люди, ничего не случилось?

— Люди? Откуда мне знать? Как будто ничего особенного. А что должно случиться?

— Хм. Ага, ага… Ривы нет дома.

Похоже, мадам Табачник хотелось переменить разговор.

— Я оставлю ей билет в театр.

Мадам Табачник быстро повернулась к ней. Полы халата заметались вокруг ее полных колен, какое-то время колыхались, затем неподвижно провисли.

— Театр? Какой еще театр?

— Дает спектакли оперный театр. У меня есть два билета, думала, что Рива…

Мадам Табачник явно выразила заинтересованность, но вместе с тем и сохраняла недоверчивое выражение на своем все еще красивом, белом и полноватом лице, озаренном черными, слегка навыкате глазами, оттененными густыми загнутыми ресницами.

— Театр? Сейчас? Дилб мир ништ… Не морочь голову.

Она всегда вставляла в разговоре еврейские фразы, которые тут же переводила…

— А что ж тут такого? — не поняла ее удивления Мария. — Одновременно с открытием выставки.

— Ах, ах. Их бэит айх… Я тебя прошу. Лучше бы все они сгорели с этой их выставкой. Поскольку кто знает, что может случиться. Погромы как раз в такие дни и начинаются. Ривы нет дома, Муся. Нету. Уехала в Пырлиць. Да. Уехала навестить тетушку.

Сама Рива ничего не говорила ей об этой поездке…

— Как же так: через несколько дней начнутся занятия? И как раз сейчас, когда открывается выставка…

Мария была ошеломлена.

— Ах, большое дело эта выставка! Зачем она нужна Риве? — проговорила мадам Табачник, пристально и, как показалось, многозначительно глядя на Мусю.

— Откуда мне знать… Будет весело. А у меня есть еще и билеты в оперу, — пробормотала Мария, чувствуя, что от прежнего ее энтузиазма и следа не осталось.

— Ха, весело! Кто знает, чем может обернуться это веселье. Ой вейзмир… Горе мне. Лучше пусть сидит там.

Мария поняла, что Ривина мать чем-то испугана и что подруга ничего не сказала ей об этой поездке, поскольку не собиралась оставлять Кишинев. Значит, Риву отправили в Пырлиць как раз накануне открытия выставки. Но почему, почему?

Оставалась еще Тали. Мария направилась вверх к центру города. Остались позади торговые кварталы с их грязными улочками, утопающими в зловонии и смраде. Мария вышла на улицу Двадцать седьмого марта, которую жители Кишинева упорно называли по-старому Хараламбиевской, снова вышла на Павловскую и зашла в Соборный сад. Сразу же со всех сторон нахлынули покой и тишина. В этот час дня сад был почти пуст. Аллеи дремали в прохладной тени столетних деревьев, сквозь ветви которых солнечные лучи с трудом пробивались даже в полдень. Начал бить большой колокол, вслед за ним легонько зазвонили и другие. Из церкви стал выходить народ. Неужели сегодня какой-то праздник? Сквозь широко открытую дверь доносился запах ладана, виднелся сверкающий в свете многочисленных свечей алтарь. Люди медленно расходились. Было их, впрочем, не так уж много. В основном одетые в черное женщины, старые и молодые. Некоторые с детьми, достигшими юношеского возраста. Черные ленты, повязанные на шляпы, спадали на спины и колыхались вослед, словно клочья темного тумана. Мария никак не реагировала на их траурные одежды. Давно привыкла к ним, видит, сколько себя помнит. Когда мама, больше всего из тщеславия, привела ее в первый класс начальной школы именно сюда, в центр, на улицу Гоголя, учительница, встретившая их и потом учившая Марию все четыре года, тоже носила траур. Это были вдовы времен войны, которые по-прежнему носили черные одежды, хотя с тех пор и прошло столько лет.

В одной из боковых аллей судачили несколько бонн, то и дело бросавших взгляды в сторону колясок или песочной горки, где играла малышня. На скамейке спал какой-то мужчина. Лицо его было закрыто газетой. Торчали носки потерявших цвет ботинок. Последний удар колокола разнесся над верхушками деревьев и заглох где-то далеко, в густой зелени другого парка — Общественного сада. И снова воцарилась тишина, и старые деревья вновь погрузились в дремоту под ласковыми лучами утреннего солнца — легонько шелестели листья, кое-где уже желтовато-поблекшие.