Реквием по Германии - [73]

– Официально он мертв, поэтому постарайся до поры до времени об этом помалкивать, но я объединился с американским агентом из комиссии по военным преступлениям, который интересуется делом Линдена. Он работал с ним в одном отделе. Пистолет, из которого застрелили Линдена, принадлежал Мюллеру, и из него был убит еще один человек. Его предположительно считают Мюллером. Таким образом настоящий Мюллер, возможно, остался жив. Естественно, люди из комиссии по военным преступлениям очень хотят любой ценой добраться до него. И это их желание в данный момент крепко держит тебя здесь.

– Я бы не возражал, если бы только крепко держало, но местечко, которое у них на уме, имеет крюки и петли. Ты не против объяснить конкретнее, что это значит?

– Это значит, что они не собираются предпринять какие-либо действия, способные спугнуть Мюллера из Вены.

– Предположив, что он здесь.

– Правильно. И так как это разведывательная операция, они не собираются привлекать к ней военную полицию. Стоит сейчас снять с тебя обвинения, и в Организации тотчас насторожатся, как бы расследование не началось снова.

– Так что же остается мне, Господи Боже?

– Этот американский агент, с которым я работаю, обещал мне отпустить тебя, если мы сможем на твое место посадить Мюллера, попытаемся выманить его.

– А до этого процессу позволят продолжаться. Может быть, и приговор тоже будет вынесен для пущей убедительности?

– Что-то вроде этого.

– И ты просишь меня пока ничего не говорить.

– А что ты можешь сказать? Что Линден, возможно, убит человеком, который вот уже три года, как мертв?

– Это так. – Беккер отшвырнул сигарету в угол комнаты. – Чертовски жестоко.

– Ты что, хочешь снять с головы берет? Послушай, они знают, что ты вытворял в Минске, а потому и не настолько щепетильны, чтобы не играть твоей жизнью. Честно говоря, им все равно, будешь ты висеть или нет. Это твой единственный шанс, так и знай.

Беккер угрюмо кивнул:

– Хорошо.

Я уже встал, чтобы уйти, но меня остановила внезапная мысль.

– Интересно, – спросил я, – почему тебя освободили из советского лагеря для военнопленных?

– Ты был в плену и знаешь, что происходило с теми, кто служил в СС.

– Так почему, я спрашиваю.

Мгновение он колебался. Потом сказал:

– Со мной вместе сидел человек, которого собирались освободить. Он был очень болен и скоро бы умер. Зачем его репатриировать? – Беккер пожал плечами и посмотрел мне прямо в глаза. – Поэтому я задушил его. Наглотался камфары – кстати, чуть себя не убил – и занял его место. – Он пристально смотрел на меня. – Я отчаялся, Берни. Ты же помнишь, как лихо там было.

– Да, помню, – сказал я, стараясь скрыть свое отвращение, и не смог. – Но знаешь, расскажи ты мне все это раньше – с удовольствием дал бы им тебя повесить.

Я взялся за дверную ручку.

– Еще есть время. Что же ты?

Скажи я ему правду, Беккер вряд ли бы понял. Он, возможно, подумал бы, что метафизика – это нечто используемое для производства дешевого пенициллина на потребу черного рынка. Поэтому я покачал головой и сказал:

– Считай, я заключил кое с кем сделку.

Глава 30

Я встретился с Кенигом в кафе «Шперл» на Гумпендорферштрассе, которая находилась во французском секторе, но близко к Кольцу. Это было большое мрачное заведение в новом стиле, с многочисленными зеркалами, от которых светлее не становилось, и несколькими бильярдными столами в полразмера. Каждый из них был освещен лампой, свисавшей с пожелтевшего потолка на медном креплении, которое выглядело, как будто его сняли со старой подводной лодки.

Терьер Кенига смиренно восседал недалеко от хозяина, наблюдая за его одинокой, но глубокомысленной игрой. Я заказал кофе и приблизился к столу.

Он тщательно примерился к шару, а затем принялся натирать конец кия мелом, молчаливо приветствуя мое появление кивком.

– Моцарт особенно любил эту игру, – сказал он, опуская глаза на сукно. – Он, без сомнения, находил ее подходящим воспроизведением четкого динамизма своего интеллекта.

Он глянул на шар, точно прицеливающийся снайпер, и после долгой паузы ударил белым шаром в первый красный, а тот в свою очередь – в другой. Этот второй красный шар прокатился вдоль всего стола, закачался на краю лузы и, вызвав тихий шепот удовлетворения у игрока, так как более изящного проявления законов тяготения и движения не существует, бесшумно скользнул, скрывшись из виду.

– Я же люблю эту игру по гораздо более эстетическим причинам. Мне нравится звук шаров, ударяющихся друг о друга, и мягкость, с которой они катятся. – Кениг достал красный шар из лузы и, к своему удовлетворению, положил его обратно. – Но больше всего мне нравится зеленый цвет. Вы знаете, что у кельтов зеленый считается несчастливым цветом? Нет? За ним идет черный. Может, все объясняется тем, что англичане вешали ирландцев за ношение зеленого. Или шотландцев? – Какое-то время Кениг, точно сумасшедший, таращился на поверхность бильярдного стола, будто хотел лизнуть его языком. – Только посмотрите на него! – выдохнул он. – Зеленый – цвет честолюбия и молодости. Это цвет жизни и вечного отдыха. Reguiem aeternam dona eis[11]. – Он неохотно положил свой кий на сукно и, достав большую сигару из кармана, отвернулся от стола. Терьер выжидательно поднялся. – Вы сказали по телефону, что у вас есть для меня кое-что. Нечто важное?