Реквием по Германии - [70]

Я презрительно засмеялся:

– Ты называешь правосудием, когда человека готовы повесить за то, чего он не делал? Поправь меня, если я ошибаюсь, Белински, но разве это не часть твоего плана: пусть за все заплатит Беккер?

– Я надеюсь, что до этой крайности не дойдет. Но, если понадобится, такой вариант не исключен. Пока у военной полиции есть Беккер, Мюллер не станет волноваться. И если для этого потребуется Беккера повесить, то так тому и быть. Зная все об Эмиле Беккере, я вряд ли лишусь сна от сострадания. – Белински внимательно наблюдал за моим лицом, пытаясь обнаружить хоть какие-нибудь признаки одобрения. – Послушай, ты же полицейский и прекрасно понимаешь, как все это делается. Только не говори, что тебе никогда не приходилось арестовывать человека за одно дело, потому что ты не мог доказать его вину в другом. Все уравновешивается, и ты знаешь об этом.

– Конечно, я это делал. Но жизнь человека никогда на карту не ставил.

– Помоги найти Мюллера, и мы забудем о Беккере. – Трубка просигналила коротким выхлопом дыма: нетерпение ее владельца нарастает. – Послушай, все, что я предлагаю, – упрятать в тюрьму Мюллера вместо Беккера.

– Допустим, я действительно найду Мюллера, что тогда? Ты полагаешь, он позволит мне подойти и надеть на себя наручники? Как это я должен буду его арестовать, чтобы при этом сохранить собственную голову?

– Предоставь это мне. От тебя требуется одно – точно установить, где он. Один звонок мне, и команда из КРОВКАССа сделает все остальное.

– Как я его узнаю?

Белински перегнулся через сиденье и достал дешевый кожаный портфель. Расстегнув замок, он вынул конверт, из которого извлек фотографию паспортного размера.

– Это Мюллер, – сказал он. – Очевидно, он говорит с ярко выраженным мюнхенским акцентом, поэтому, даже если он радикально изменил свою внешность, тебе, конечно, не составит труда узнать его речь. – Он наблюдал, как я поднес фотографию к свету и долго ее рассматривал. – Ему сейчас должно быть сорок семь. Не очень высокий, с большими крестьянскими руками. Возможно, все еще носит обручальное кольцо.

Фотография мало что говорила о человеке. Лицо не слишком открытое, но все-таки примечательное: квадратный череп, высокий лоб и напряженные узкие губы. Но даже на такой маленькой фотографии поражали глаза, точно у снеговика: два черных замороженных уголька.

– Вот еще одна, – сказал Белински. – Другие его фотографии неизвестны.

Второй снимок оказался групповым. Пятеро мужчин сидят вокруг дубового стола, как будто обедают в комфортабельном ресторане. Я узнал троих. Во главе стола – Генрих Гиммлер, поигрывающий карандашом и улыбающийся Артуру Небе, расположившемуся справа от него. Артур Небе – мой старый товарищ, как сказал бы Белински. Слева от Гиммлера, очевидно ловя каждое слово рейхсфюрера СС, восседал Рейнхард Гейдрих, шеф РСХА[10], убитый чешскими террористами в сорок втором году.

– Когда сделано это фото? – поинтересовался я.

– В ноябре тридцать девятого. – Белински перегнулся и постучал мундштуком трубки по одному из двух других мужчин на фотографии. – Вот этот, – сказал он, – рядом с Гейдрихом, Мюллер.

Рука Мюллера сдвинулась в те полсекунды, когда створки фотоаппарата открылись и закрылись, и потому выглядела смазанной, как бы прикрывая приказ на столе, но, несмотря на это, обручальное кольцо было отчетливо видно. Он смотрел вниз, похоже почти не слушая Гиммлера. По сравнению с головой Гейдриха, черепушка Мюллера казалась маленькой, волосы были коротко подстрижены, сбриты почти до самой макушки, где им было позволено вырасти немного длиннее на маленьком, тщательно ухоженном островке.

– А что за человек напротив Мюллера?

– Тот, что записывает? Это Франц Йозеф Губер. Он был шефом Гестапо здесь, в Вене. Ты можешь взять фотографии, это всего лишь копии.

– Я еще не согласился помогать тебе.

– Но ты согласишься. Ты должен это сделать.

– Сейчас я должен сказать, чтобы ты убирался к чертовой матери, Белински. Видишь ли, я – как старое пианино, мне не нравится, когда на мне играют. И вообще, я устал, да к тому же порядком набрался. Может, попробую все как следует обдумать завтра.

Я открыл дверцу машины и снова вышел.

Белински был прав: корпус большого черного «мерседеса» сплошь покрывали вмятины.

– Я позвоню тебе утром, – пообещал он на прощание.

– Только попробуй! – Я с грохотом захлопнул дверцу.

Он уехал с такой скоростью, будто служил кучером у самого черта.

Глава 28

Спал я плохо, взволнованный тем, что сказал Белински. Всего через несколько часов, еще перед рассветом, я проснулся в холодном поту и больше уже не заснул. Если бы он только не упоминал Бога! – твердил я себе.

Я не был католиком до тех пор, пока не попал в плен в России. Режим в лагере оказался настолько тяжелым, что, казалось, он меня непременно доконает, и, желая примириться с тем, что подсознательно мучило меня, я отыскал единственного церковника среди заключенных, польского священника. Вообще-то меня воспитали в лютеранской вере, но название религии не имело особой важности в том ужасном месте.

Сделавшись католиком в ожидании смерти, я стал еще крепче цепляться за жизнь, а после того, как спасся и возвратился в Берлин, принялся усердно посещать службы и прославлять веру, которая, по всей видимости, и спасла меня.