Реквием по братве - [11]

Когда пришла беда, Ходженкову еще семидесяти не было, он был бодрым, сильным мужчиной с далеко идущими планами, но ничему из того, что задумывал — писать мемуары, завести пяток ульев на даче, селекционировать для Дарьюшки голубую розу, — не суждено было сбыться. Дарья Игнатовна померла от свирепого мозгового удара прямо на клубничной грядке и, может быть, ее счастье, что не дожила до позорища, когда могучую державу подточили черные, двуногие жучки-скороеды.

Егор Серафимович был не из тех, кто причитает или выклянчивает подачки: немного помыкавшись и уразумев, что вместе со сверстниками сомнут и его, он, не долго думая, снял с себя старинный, дедовский зарок и дал объявление в газету, которое гласило: «Знаменитый колдун Архип. Снимает порчу и сглаз. Корректирует бизнес. Предсказывает будущее». Таких объявлений на ту пору появилось великое множество, колдунов и вещих бабок наросло в Москве, как дурной травы, но Ходженков знал, что на его гудок откликнутся непременно, потому что приложил к пустым словам заветную родовую можжевеловую печать, долгие годы томившуюся в сундуке без всякого дела. Родом с Урала, оттуда, где тайга смыкается с небом, старик Ходженков хранил в себе наследственное знание, истоки которого были неведомы ему самому. Смышленый мальчонка, он рано покинул родные места, порвав все путы, наговорив дерзких слов родителям, чем чуть не навлек на себя неотмолимое проклятие, — так сильно манил его большой мир, где он надеялся самостоятельно, без помощи духов обрести свое счастье. Тайный дар он унес с собой, как уносят краюху хлеба за пазухой, отправляясь в дальнюю дорогу. В городе Уджинске поступил в ФЗУ, через год, проявив недюжинные математические способности, рванул в Москву, подал документы в Университет, — а дальше пошло-поеха-ло. Будто по велению Конька-Горбунка у него все складывалось, и к двадцати пяти годам, аккурат после великой Победы, его взяли на работу в один из секретнейших институтов — и вот здесь застопорило. Словно в голову ему, пока спал, напихали соломы. За пятнадцать следующих лет так и не поднялся выше старшего научного сотрудника, хотя многие менее талантливые коллеги за это же время взлетели к звездам. Кандидатскую диссертацию и ту рубили четыре раза, пока с горем пополам ее защитил. Он особо не тужил, понимал, откуда ветер дует. По молодости лет, по легкомыслию иногда пользовался тайным даром ради личных прихотей: девушек завораживал, золотишко, когда тошно приходилось, подманивал, двух дураков, нарвавшихся на него на улице с финягами, свалил в эпилептический припадок — и еще всякая мелочевка, всего не упомнишь. Когда повстречал Дарьюшку, чуть сгоряча не поломал обоим судьбу, подмешав к любви потустороннюю силу, хотя это вовсе не требовалось: они узнали друг дружку с первого взгляда. Но он решил закрепить девушку за собой так, чтобы ворохнуться не могла, и для этого применил родовую власть. Никогда не забудет Егор Ходженков, похоронивший жену, как однажды, ощутив невыносимый зуд плоти, помимо воли, как бы механически послал в доверчивые очи расторопный приказ-установку: покорись, стань моей рабыней! — и как девушка внезапно потухла, сомлела, и в нежных чертах проступил облик дряхлой старухи, улегшейся на смертном одре. Его собственный испуг был сильнее ее потрясения: он увидел впервые, как ломается человеческая душа, как иссякает свет, зажженный по воле Господней. Падающую, подхватил на руки, растормошил, нашептал в ухо веселой чепухи, — но ужас, испытанный им, остался навеки, как заноза в сердце…

После реформы стало нечего терять: Дарья Игнатовна померла, дети рассеялись по свету, а досмотреть, чем кончится беда на Руси, жуть как хотелось. Но как досмотришь, когда на зубок положить нечего, на триста рублей и пес не протянет долго… Что ж, семь бед — один ответ. Вот и дал объявление в газете.

Принимал не всякого, а лишь того, кто поглянется. Брал недорого, сколько дадут, но с иных запрашивал непомерную цену. Обычно с тех, кому корректировал бизнес. Это были люди пропащие, при них дышать было трудно, и Егор Серафимович заметно истощался, пока направлял их на путь истинный. Недавно один такой недотепа лет сорока, бывший министерский чиновник, озабоченный тем, что его со дня на день должны были пристрелить, проникся к старику трогательным доверием, попросился ночевать, и Егор Серафимович, тронутый какой-то матерой, прилипчивой, как смола, слезой несчастного бизнесмена, уступил, пустил на кухню на раскладушку, видел, что не доберется горемыка живым до дома, а после проклинал себя за минутную слабость. Из кухни по квартире потекли окаянные лучи, наподобие сернистых испарений, и, чтобы загородиться от них, Ходженков потратил недельный запас энергии, сбросил за несколько часов восемь килограмм живого веса. Правда, окупилось это тем, что приговоренный ворюга, чуя близкий конец, оставил на помин души золотую карточку, которой Егор Серафимович вволю попользовался (тысяч на шесть нарыл «зеленых»), пока ее не заклинило намертво в банкомате.

Обыкновенно он утешал заполошных бабок с их маленькими горестями, а также молоденьких озабоченных девиц с вывернутыми набекрень мозгами. Захаживали к нему и солидные люди, нагруженные деньгами, как секачи жирком, но все же чем-то обескураженные, раз уж явились по объявлению к деду Архипу. Этих роднило общее выражение лица, наивное и опрокинутое, как бы вопрошающее: за что она меня так? Под словом «она» могла подразумеваться непутевая бабенка-возлюбленная, загулявшая жена, партнер по коммерции, а то и глубже — злодейка судьба. Ходженков отметил любопытный момент: у этих вполне обеспеченных мужчин, нарубивших золотишка лет на десять вперед, когда с ними приключалась беда, все характерные признаки — страсть к наживе, наглость, уверенность в своем превосходстве над голодранцами — отступали на второй план, а вперед неожиданно выдвигались простые человеческие чувства: растерянность, обида, тяга к душевной беседе. Им не совет был нужен, не пророчество, а доброе слово, сказанное к месту. Получив утешение, они с благодарностью расстегивали кошельки, не тяготясь несуразной ценой за вроде бы пустяковую услугу. Бывали, конечно, исключения. Попадались гордецы, чьи сердца не поддавались увещеванию, как приходили с пустой душой, размытой грехом до слизи, так и уходили, кривясь в презрительной усмешке, дескать, ладно, наколол ты меня, старче, да что поделаешь, сам виноват, в другой раз буду умнее. Таким Егор Серафимович говорил правду, какою бы страшной она ни была. Испуг — вот единственное, что могло встряхнуть их задубевшую совесть. Хлопот с ними было немного, в их ущербном сознании пульсировало только два цвета, белый и черный, но от общения с выродками старик сильно уставал. Недавно заявился мужик в енотовой шубе, как вскоре выяснилось, залетный фальшивомонетчик из Таганрога, уже ополоумевший настолько, что зачем-то решил баллотироваться в Думу. К колдуну он заглянул по оказии, кто-то из московских подельщиков посоветовал, что есть, мол, крутой дед, который сечет в бизнесе похлеще всяких Джун с Кашпировскими, а берет намного дешевле. Новые хозяева жизни, как правило, люди все поголовно суеверные, как летчики, вот типчик с фальшивой мошной и приперся, чтобы по дешевке подстраховаться. Мощный телесно, с пьяными глазами — и сразу поставил условие: «Давай так договоримся, дедуль. Подмогнешь на выборах, выхлопочу пожизненную пенсию как герою войны. А коли провал, не обессудь, за тобой останется должок».