Реки Аида - [6]

это кладбищенский город, из подвалов которого высыпались по ночам стаи крыс, разжиревших на человеческой падали. Понимание у него находили такие люди, как он — лесные волки, ликвидаторы предателей, мстители пограничников, убитых УПА, непокорные солдаты АК, подозрительные и огорченные положениями потсдамского договора. Брезговал счастливыми жителями Вроцлава так, как брезгуют бродягами, вьющими себе гнезда на кладбище и притворяющимися, что это их исконная родина. Родина Попельского было попрана советским сапогом и лежала далеко, отсечена новым шлагбаумом пропуска из-за предателей, фальшивых друзей и запуганных лидеров союзных держав. Твердо верил, что — вопреки последним сообщениям английского посла Зиллациуса — через несколько лет вернется во Львов и сделает то, о чем мечтал — встанет со своим отысканным внуком Ежиком на балконе любимой квартиры и в лучах солнце будет восхищаться пламенеющей осенью Иезуитского сада.

Сейчас светило солнце, которое подчеркивало уродство дикого, грязного рынка на площади у Надодранского вокзала, ограниченного уродливыми арендными домами и железнодорожным виадуком. Торговцы продавали фрукты, овощи и молочные продукты в грязных будках, на обитых толью прилавках, иногда их просто раскладывали на камнях или держали в руках. Никто не ждал пассивно клиента. Все кричали громко, а Попельский с интересом записывал мысленно фонетические и смысловые характеристики разных польских диалектов. Слышно было и красивый львовский заспев, рекламирующий «мецты» и «щенков чистых кровей», и шелест краковского говора, когда какой-то хулиган отгонял другого презрительным «пошел, пошел!», и верхние тоны познанской интонации в рекламировании «шнеки с глянцем», и грозные переломы «кулосов», родом из Польских центров. Продавцы, не прерывая беседы и расхваливания своих товаров, мешали дрянную сметану, которая подходила водой, поверх грязных и испорченных яиц укладывали яйца чистые и большие, и при этом смеялись, покрикивали и хватали покупателей за рукава, привлекая их к своим прилавкам. Однако ни одна грязная рука не протянулась в сторону Попельского. Люди кланялись ему, а некоторые даже снимали перед ним шапки.

Остановился у старой печати, разложенных на камнях. Продавал ее мощный бородач в велосипедке. Попельский начал ее медленно листать, не уделяя внимания ни игрокам в три карты, ни двум невысоким евреям, которые предлагали обувь, демонстрируя ее на искусственных ногах, созданных из рейтузов, набитых песком. Сконцентрировался на шепоте продавца книг, который сказал ему тихо с сильным силезским акцентом:

— Направо от будки с клецками. Пароль «Оскар Улльман».

Попельский покивал головой, отложил красивое издание восемнадцатого века «Janua Hebraeae Linguae Veteris Testamenti» с штампом городской библиотеки в Валбжихе и двинулся в указанном направлении. Быстро наткнулся на указанную будку, в которой — судя по пьяницам, лечащим похмелье самогоном, заправленным малиновым соком, — не только пироги продавали. Справа от нее стояла маленькая будка, крыша которой едва покрывала дырявый, сбитый из досок прилавок и сидящего за ней человека. На прилавке громоздились дары с Унры — банки с кофе, пудингом, компотом и конфитюрами, мясные консервы, туалетная бумага и таблетки для обеззараживания воды.

Попельский подошел к прилавку, а продавец встал с уважением. Это чувство было чуждо пьющим самогон молодым парням, которые наблюдали всю сцену с глупыми и вызывающими улыбками.

— Смотри, Йозю, эти ублюдки могут позволить себе все, даже дары с Унры, — крикнул один из них, глядя на Попельского. — И откуда у них деньги? У них, блядь, нет работы!

— Я от Герберта-антиквара, — прошептал Попельский, не обращая внимания на насмешки. — Оскар Улльман.

— Я знаю, что могу дать, — сказал продавец. — Герберт мне говорил. А вы знаете, сколько мне заплатить.

Он достал из-под прилавка газету, свернул ее в трубку и всунул в нее флакончик с таблетками, обеззараживающими воду, и четыре бутылочки люминала, лекарства от эпилепсии, после чего загнул аккуратно края газеты, создавая изящный пакет.

Попельский покупал препарат на самом деле по обязанности, приступы эпилепсии почти уже прекратились, и не приходилось уже защищаться от них темными очками. Был, однако, слишком предусмотрительным, чтобы позволить себе на время забыть — болезнь могла вернуться в наименее ожидаемый момент и его разоблачить.

Он положил на прилавок четыре пятисотзлотые банкноты и быстро ушел, подгоняемый ругательствами пьяниц, которые с каждой секундой становились все более наглыми. Один из них показался Попельскому знакомым. Неосознанный поток ассоциаций длился несколько секунд и закончился успехом.

Как это хорошо, — думал он, старательно изучая цыганских карманников, окружающих какого-то мужика, переносящего клетку с голубями, — что мне больше не надо носить темные очки. Если бы я их имел, то этот львовский жулик, кацап и коммунист, как его там, Антек Розлепило, сразу же меня узнал. Это парадокс — люди носят темные очки, чтобы скрыть свою личность, а именно поэтому я их не ношу. Но я имею на себе что-то другое, что меня скрывает еще надежнее. Без этого распознал бы меня каждый львовский лахабунда, каждый кирус с Клепарова, а в этих нет недостатка ведь в этом швабском городе!