Река - [42]

Особенно часто Васька с товарищами ходил готовиться к экзаменам на Смоленское кладбище. Полежав на траве, они принимались жать стойки на крестах, часто падали, потому что прогнившие перекладины крестов ломались, часто бывали биты богобоязненными старухами, всегда возникавшими из пустоты, отчего подготовка к экзаменам приобретала приключенческую остроту.

В старших классах они уже готовились с девочками, но этот период стерся в Васькиной памяти, остро жило только чувство зависимости — потери лица. Девчонки безусловно считали себя опорой отечества — если бы не они, то мальчики, по их мнению (страшно подумать), так бы и не созрели, запутавшись в соплях среднего образования и своей половой незавершенности.

Васька глянул на девушек, облокотившихся на парапет, — это были Маня и ее мачеха. Выглядели они как подружки-ровесницы и, как подружки, смеялись, подталкивая друг друга локтями. Узнав Ваську, Маня замолкла.

Может, она и вены резала, чтобы на меня тень накинуть, и вешалась по той же причине, зная, что я приду? — подумал Васька. — Да нет… Это у нее свои счеты с собой, со своей дуростью. Она же ненормальная. А меня она в производители записала для маскировки. Я убедительный. Вот он я. Лови Ваське хотелось подойти к Мане и дать ей пощечину. Ну хотя бы в глаза заглянуть. Но к нему по ступенькам уже бежала Манина мачеха.

— Здравствуйте, — сказала она. — Очень рада вас видеть. — Вынула из кармана плаща узкую пачку Казбека, протянула ему и вдруг смутилась, стала грустной, задумчивой. — Может, вы нас немного проводите? Я впервые вижу белые ночи. Это так непривычно, так чудно.

— Еще самое начало ночей, — сказал Васька, тоже смущаясь. — Сейчас, только ботинки надену… Ну, пацаны, всего. Ни пуха вам ни пера.

Мальчишки, как полагается, вежливо послали его к Черту.

Васька шел рядом с Маниной мачехой, звали ее Ирина. Маня шла впереди и уходила все дальше и дальше во тьму подсознания и ассоциативных форм памяти, Маня, которая спала на его плече, благоухая щами и одеколоном.

Зато мачеху Васька будто сфотографировал тем утром и видел ее часто в себе, и образ ее вызывал в нем некий спокойный внутренний свет, освещавший своды его души: свет этот не создавал широкого круга, но был тепл, как прикосновение ребенка.

Однажды, много лет спустя, после осенней выставки, к нему пришел старый, тепло одетый мужчина и сказал, извинившись:

— Я бы хотел приобрести вашу картину. Она называется Утро. На ней изображена моя жена. По крайней мере такой она была в молодости.

Васька нашел картину. Они еще стояли у стены, недавно привезенные из выставочного зала, — на полотне была изображена молодая женщина с ребенком на руках.

— А вот детей у нас, к сожалению, нет, — сказал старый человек. — Ирину ранило — бомбили. Я сам ее прооперировал. Да, детей у нас, к сожалению, нет. Есть внучка. На первом курсе медицинского. Ее мать тоже медик.

Васька шагал, держа Манину мачеху под руку. Мачеха была оживленна. Желая отметить в разговоре что-то заслуживающее внимания, она прижимала Васькину руку к своему теплому боку. У нее были ровные белые зубы, подвижные губы, побуждающие говорить, мохнатые детские ресницы и добрые, чуть насмешливые глаза. Она могла бы, как его одноклассница Вера, запросто обнять его, он бы не удивился, потому что у нее были глаза сестры.

Ребенка на той картине Васька написал Вериного. Пришел к ней, жила Вера на Гражданке в большой светлой квартире, пришел и сказал:

— Вера, я хочу написать твоего сына.

Вера кивнула на сыновей, у нее их было два, оба плечистые, оба студенты.

— Любого… — Но вдруг, поняв, о чем он ее просит, сказала тихо: — Не пиши их, Вася, они сытые, лопоухие и нахальные. Им нужно слаломное снаряжение. Альпина какая-то. Кнейсел — ты понимаешь? Крепления Соломон Знаешь, сколько это стоит? Георгий у меня адмирал, а я шью шляпки дамам. И все уходит на них. Напиши моего первенца. Я тебе сейчас его покажу. — Вера упала на колени перед рыцарским буфетом — она его сохранила: теперь, в низкой квартире, расчлененный рыцарский буфет составлял обстановку гостиной, метя всех приходящих незаживляемыми ожогами зависти.

Вера нашла карточку и разогнулась.

— Разве нынешние дети могут быть такими красивыми?

— Дядя Вася, чего она на нас катит? — спросили крупные Верины сыны, наваливаясь на Ваську сзади, чтобы разглядеть своего старшего брата. — Ну, маленький. И все достоинства. И ничего такого.

— Помолчали бы, — сказала им Вера.

Когда картина была готова, Вера пришла посмотреть.

— Почему ты не меня написал? И не его. Он был прост. Как цветок. А у тебя получился мальчик лукавый. Вася, может, ты тоже стал сытым? Говорят, ты профессор, в Академии преподаешь?

— Врут, — ответил ей Васька.

Но в то утро, шагая мимо Академии художеств, Васька даже думать не мог, что когда-то войдет в это здание и проведет в нем несколько лет.

Манина мачеха вдруг остановилась, кивнула на противоположный берег, на громаду Исаакия:

— Вы были там?

— Нет, — сказал Васька,

V

Нева внизу, будто новенький лист железа, чуть тронута ржавым цветом. По Неве паучком кораблик бежит. Васька уцепился за него взглядом. Во рту скопилась слюна с кровавым привкусом сунутых за щеку пятаков. Кораблик — трамвайчик речной. Старшеклассниками они на речных трамвайчиках ездили часто, чтобы ощутить себя стиснутыми грудь в грудь с девочкой. В автобусе и трамвае это получалось пошло и стыдно, а на речном трамвайчике романтично, как бы случайно. Но этот трамвайчик другой, на нем они с Нинкой катались. Васька посмотрел на свою правую руку: ногти на двух пальцах, указательном и среднем, были продольно-ребристыми, как сосновые щепочки. Тогда Васька по разгильдяйству положил на планшир руку, а кораблик уже причаливал.