Река Найкеле - [31]

Через три дня он уехал обратно в Новосибирск, не простившись.

Я устала желать его. Мне казалось, мое желание было со мной всегда. О да, эта игра была увлекательной и опасной, и можно было длить ее бесконечно. Но незавершенность грызла мое сердце; я ощущала короткие жгучие укусы ее крошечных острых зубов и без устали мечтала о том дне, когда она оставит меня в покое. Перед своим следующим днем рождения я взяла недельный отпуск и полетела в Новосибирск.

Наша встреча была неловкой и будничной. Мы бесцельно колесили по городу в его автомобиле, где-то ужинали, звонили знакомым, купили по пути бутылку вина для меня, опять куда-то ехали и ехали снова. Л. заглушил мотор только тогда, когда в поисках дороги, ведущей на берег Оби, мы заблудились в лесу. Прямо перед нами возвышался забор какого-то особняка, где горел свет. Вдруг стало очень тихо. И в этой тишине что-то внутри меня отчетливо произнесло: пора. Все, что я сделала, — медленно и осторожно положила голову ему на плечо.

После, когда я лежала рядом с ним, лениво перебирая в пальцах душистые волосы цвета черненого серебра, я спросила, могло ли это произойти с нами раньше. Л. покачал головой: «Раньше я был правильным. Я знал, что можно, а что нельзя. У меня были принципы. А сейчас я ничего не знаю и у меня ничего нет». Две ночи мы провели в машине, переезжая с места на место. Нам было удивительно легко вдвоем.

— Я хотел бы быть эльфом, как ты.

— Но ты же знаешь, в эльфы не принимают, как в пионеры. Если хочешь, я придумаю тебе эльфийское имя.

— Хочу.

— Тогда я нарекаю тебя Mornetelpe — Темное Серебро.

Я вернулась в Москву и еще какое-то время звонила ему, а потом послала письмо:

«У меня все, наверное, по-прежнему… не уверена. В голове ворочаются жернова: мелет мельница-похмельница, перемалывает остатки вчерашнего дня. Скоро я уже не вспомню, сладок он был или пресен, каким было небо, каким был первый стакан, каким последний, как выглядели те люди и что они говорили. Не спрашивайте, никогда не спрашивайте меня о вчерашнем дне. Он растерт в цветную пыль, перемешан с тысячей других — забытых. Есть вещи, которые я не хочу забывать. Но наверное, забуду тоже. Те две ночи в автомобиле, звезды над замерзшим морем и рассвет на набережной канут в Лету. Я забуду, как пила вино из твоего рта; а почти все твои слова и аромат твоего армани — уже забыла. Моя память похожа на узорчатый ковер, побитый молью. Подробности краткого путешествия в твою любовь ускользают от меня одна за одной.

Девять лет желания и две ночи в автомобиле. Твоя юность покинула тебя на моих глазах. Пока я молча, втайне так хотела зарыться лицом в твои волосы, они поседели. Помню, была удивлена, обнаружив это. Девять летя мечтала о мальчике с кольцами в ушах, случайно встреченном на площади у театра. За это время черты моего лица заострились. Я приобрела скверную привычку пить каждый день и каждый день забывать. (Так избавь же меня от падения в забвение или просто смягчи мою боль от падения…) Мои глаза навсегда стали горькими, и с этим тоже уже ничего не поделать. Минздрав предупреждает: ежедневное употребление летейских вод вызывает необратимые изменения в выражении ваших глаз. Когда я увижу тебя снова? Может быть, через год?.. Может быть, через год я еще буду достаточно красивой, чтобы напомнить тебе меня сегодняшнюю».

«какое страшное

письмо аня я и не догадывался об этих 9ти годах не предполагая

такой возможности юности нет и ощущения полета и веры в собственное

всемогущество тоже нет и это печалит

зато есть чувство осознания сути

многих вещей о существовании которых раньше и не подозревал

то о чем ты пишешь возможно и сотрется

но это изменило нас и наши отношения

не думаю что в худшую сторону

за то время что я был в москве

ты стала мне близким родным человеком

а те две ночи мне даже стало немного не по себе от того

что может быть так все легко просто необычные переживания

я стал другим и мне это очень дорого а через год десять

это не важно все в мире меняется совершенно непредсказуемым образом

это мой опыт и совершенно невозможно

пытаться прогнозировать ситуацию мы не видим

полной картины зато теперь у тебя есть

серебро пусть даже уже потемневшее»

Под лед вагонного стекла

Твоя улыбка провалилась,

А может, я поторопилась,

А может, память умерла

И в зеркалах не отразит мне

Ни сонной пристани каре,

Ни запах сумерек, ни Зимний

Цветок на Темном Серебре,

И воды Леты растворят

В гортани слез комок колючий,

Как растворяют все подряд,

А может, хватит верить в случай

И в сказки о добре и зле…

Но на два дюйма ниже цели

Летит стрела Вильгельма Телля,

И мир теряется во мгле.

А теперь мне осталось только написать: Продолжение следует.

По всем правилам незавершенного гештальта.

Радуга

Каждый знает: в вагонной давке нужно быть осторожней с шарфиками, своими и чужими; концы своего шарфика лучше спрятать под одеждой или закусить во рту. Потому что из одной рыжей девочки, то есть меня, в метро чуть было не сделали айседору дункан или, скорее, марка болана. И пока я высвобождалась из петли, разматывая один конец шарфа, второй намертво прицепился к застежке-«молнии» на сумочке какой-то брюнетки с полуприкрытыми змеиными глазами. Двери вагона разъехались, брюнетка шагнула наружу, и мой легкий черный шарфик скользнул по шее прощальной лаской, устремившись за новой хозяйкой.