Река на север - [111]

— Хм!.. — Губарь — последний взгляд на себя, лежал на диване, зеленый, как покойник. Даже его знаменитый подбородок с ямочкой, которым он так гордился и из-за которого в школе его прозвали Жаном Маре, выражал апатию. — А... привет, — он вяло пошевелил пальцами.

Лицо его было неподвижно, как алебастровая маска, на которой жили лишь страдальческие глаза.

— Я привез тебе лекарство. — Иванов поставил на стол бутылки, ему нечего было больше сказать.

— Это ты молодец... — похвалил его Губарь с той безнадежностью, на которую был способен в таком состоянии.

— Вы сума сошли, — буркнула за спиной девушка.

— А то она ничего не понимает... — Он апатично махнул рукой, словно отсылая ее прочь.

— Ну да... куда нам... — произнесла девушка. — Больной пришел в себя — сдувает пену с лекарства... — прокомментировала она.

Голос у нее стал бесцветным, как вода из крана.

— Знаю я женщин, — вдруг заявил Губарь одними губами, — умные мечтают стать красивыми, а красивые — умными...

Фраза, отнявшая у него последние силы. Он застыл, притворился спящим, так и не взглянув на девушку. Иванов почувствовал, что она обиделась. Он посмотрел на нее и виновато пожал плечами. Она сделала вид, что не заметила его солидарности.

— Ленка, иди домой, мне уже хорошо. — Он открыл глаза, словно проверяя, изменилось ли что-то в комнате за эти несколько мгновений, и знакомо дернул щекой: "Вон!"

Она задохнулась от возмущения: "Смена кар-раула!" и с минуту буравила невозмутимое лицо Губаря, потом схватила Иванова за руку и потянула за собой. Он едва поспевал за ней, спотыкаясь о яростно мелькающие ноги в красно-зеленых звучных туфлях, которые она успела надеть, пока Губарь философствовал. "Кто выбирает такие цвета?" — успел удивиться он. Вытащила в коридор и так резко повернулась к нему, что платье на ней, цвета ящерицы и с большим круглым вырезом, протестующе шурша, покрылось складками. Он поймал себя на дурашливости: чуть не сделал глупое лицо — иногда это спасало его в подобных ситуациях.

— Вы должны мне помочь, — зашептала она, глядя сверху вниз, и от нее можно было зажигать спички.

— В чем? — удивился Иванов, настойчиво отцепляя свое запястье от ее анемичных пальцев и жалея, что только что солидаризировался с ней.

— Мне надо, чтобы он ее бр-росил.

— Кого? — спросил он.

— Послушайте, я знаю, кто вы... — Она наклонилась (пахнуло дешевой пудрой и цветочными духами). — Он все р-равно ее не любит. Он сам мне пр-ризнался. Я хочу, чтобы он больше не виделся с ней. Я хочу, чтобы он был р-рядом со мной!

— Вы давно его знаете? — спросил он осторожно, чувствуя, что морщится.

— Какое вам дело?! — ответила она, сбавляя темп.

— И все же?

— Месяц... — Она отвернулась, нетерпеливо покусывая губу.

"Хоть понимает, что говорит", — решил Иванов.

— Надеюсь, вам еще повезло... — заметил он.

Ему даже не было смешно.

— Но вы мне поможете? — Она снова вцепилась в его руку.

Пальцы у нее были холодные, как ледышки.

— Помогу, — пообещал он, делая шаг назад.

Она сделала умоляющее лицо: "Я тр-русиха, да еще с нежной совестью..." — Должно быть, ее откровенность и подействовала на Губаря, а он произнес еще раз: "Я помогу..." "Надеюсь... — одаривая пепельной улыбкой, добавила она, — не люблю оставаться в долгу..." И вдруг удивила его: по одной только ей понятной причине вдруг сделал шаг по направлению к нему, так что он ощутил тепло ее тела, и произвела телодвижение гусеницы, словно отделяя все то, что было под платьем, а потом как бы между делом бросила на него короткий оценивающий взгляд. И он понял: ее вздорность — вот что воспринималось Губарем как шарм, но позднее, когда она станет терять привлекательность, худшие черты ее характера начнут проявляться особенно отчетливо, точнее, они просто станут ее гротеском и ничем иным.

— Ну, конечно, — сказал он, невольно отстраняясь, — я помогу... — И вернулся к Губарю.

Он уже переключал телевизионные каналы, цедя пиво, как лекарство, и явно прислушивался к процессам внутри себя. Наконец сообщил, косясь:

— Говори. — И тембр его голоса походил на царапанье гвоздя по стеклу, — мне легче. — И вздохнул, но так, словно каждая фраза стоила ему неимоверных усилий.

Девушка его больше не интересовала, и угрызений совести он явно не испытывал, но глаза прятал.

Иванов молча покачал головой. Может быть, он спутал его с посыльным из соседнего кафетерия. Впрочем, он знал, что под этой нагловатостью кроется то, что принято называть старой дружбой.

— Слушай, смешная вещь произошла со мной на прошлой неделе, — поведал он почти бодро, — я понял, что не умру молодым. — Закрыл глаза и, казалось, полежал умиротворенно. — Ну? Что, что, что... мать родная? — Он почти вскочил, расплескав пиво. — Ладно, все... все... все... Ты же знаешь...— Губарь покосился еще раз. Лицо его на мгновение сделалось просящим.

— Знаю... — согласился Иванов.

— Ты не все знаешь, — многозначительно заверил его Губарь, возвращаясь на диван.

У него был слабый желудок. Вернее, желудок не давал ему возможности напиваться до положения риз. Иногда это его спасало.

— Где Веста? — спросил Иванов, делая вид, что его больше не волнует состояние друга.