Река голубого пламени - [245]

Сад представлял из себя виртуальную сферу. В центре ее располагалось бестелесное всевидящее око Селларса, способное мгновенно оценить как изменения больших участков растительности, так и приблизиться, чтобы разглядеть микроскопически мелкие детали — например, сосчитать все зернышки пыльцы на символическом пестике. Когда-то давно Сад отображал полное разнообразие интересов создателя, все его увлечения и развлечения, а также мечты, стремиться к которым без помех и оков он мог лишь в эфире информационного пространства. Ныне же все эти прочие функции ужались до нескольких символических образов, жалкой частицы общей картины — мха функций контроля инфраструктуры, нескольких лиан, обозначающих различные стратегии телекоммуникаций, и виднеющихся тут и там увядших цветков заброшенных, но еще не окончательно прекращенных проектов.

Теперь в Саду правила новая экология. То, что началось много лет назад с нескольких посеянных спор, с гелиотропной тяги к штучным инфорастениям, стало доминантной парадигмой. И подобно тому как более сильные виды могут вторгнуться на новую территорию и постепенно вытеснить уязвимые местные растения, в Эдеме Селларса ныне доминировало Иноземье.

Такую форму для своей модели он выбрал потому, что всегда любил сады.

Во время долгих лет службы пилотом и своих эпических одиночных полетов он жил только ради дней, которые мог посвятить уходу за растениями и любованием тем, как они откликаются на его заботу — меняются, разрастаются, становятся. Селларс не мог вообразить более счастливую человеческую метафору для бога, чем метафору Садовника. Более того, он тайно и в наивысшей степени был солидарен с его решением послать ангела с огненным мечом и изгнать из рая первого мужчину и первую женщину, когда те оказались недостойны дома, который он им дал. Селларс считал, что Адам и Ева были развращены не знанием, а неправильным пониманием этого знания: кто-то, будь то змей или некто другой, внушил им — и люди до сих пор так считают, — что они не всего лишь часть Сада, а его владельцы и хозяева.

А Садом Поэзии он иногда называл свою модель потому, что не мог не привнести поэзию во все, что было ему дорого. За долгие годы заключения он искал ее подобно тому, как другие узники ищут наркотики или религиозную определенность, и использовал поэзию для придания формы всему, что создавал и о чем думал. Меняющиеся состояния Сада он впитывал так же, как любитель хайку медитирует над стихами о дожде, и вслушивался в его беззвучный голос так, как кто-то другой наслаждается безупречным ритмом стихотворной строки. Как и в случае любой хорошей поэмы, Селларс ощущал жизнь Сада больше, чем думал о ней, но, как это также справедливо в отношении лучшей поэзии, когда он решал применить к ней рациональную мысль, она давала в результате гораздо больше, чем он мог мечтать.

Американская поэтесса Марианна Мур, размышляя про обязанности поэтов, однажды написала, что они должны предоставлять для осмотра «воображаемые сады, в которых живут реальные жабы» — то есть, как понял ее слова Селларс, суть искусства должна быть уравновешена искусством сути.

Однако ныне исследование Иноземья превратило его Сад Поэзии в нечто едва постижимое — заросли фантастических растений, внешне как бы не имеющих ни начала, ни конца, словно символизируемая моделью информация разрослась в какое-то единое целое, сводящее с ума, бесконечно сложное и бесконечно переплетенное. Модель Иноземья воспроизводила тайный замысел, настолько сложный и одновременно явно абсурдный, что даже самому убежденному параноику хватило бы одного взгляда на нее, чтобы с отвращением вернуться к нормальности. Этот замысел грозил всему миру и в то же время не имел смысла.

И Селларс уже начал подумывать о том, что его воображаемому саду не помешали бы несколько хороших жаб.

Он вдруг понял, что долгое время смотрел на новейшую версию информации, не осмысливая ее. Собственное тело мало что для него значило, однако трудно было отрицать, что дискомфорт его нынешней ситуации, как физический., так и все прочие, воздействовал на его мышление. В последние дни ему стало очень трудно просыпаться, и даже после пробуждения он еще долго не мог мыслить ясно — видеть то, что следовало. Он надеялся, что толика удачи, пославшая ему бездомного мальчика, принесет некоторое облегчение, но пока что все эксперименты с Чо-Чо завершились полным крахом.

Селларс завидовал точности механических операций. Иногда ему даже казалось, что существование в форме органической живой материи есть как минимум обуза и помеха его планам. Накануне ночью он долго спал, но сон так и не принес ему бодрости, однако непрерывно изменяющиеся узоры и структуры Сада взывали к вниманию. И он, насколько смог, постарался забыть об усталости и разочаровании, принесенных ему прошедшей неделей.

Одно обстоятельство, приводящее его в отчаяние, Селларс никак не мог игнорировать, и оно заново напоминало о себе всякий раз, когда он входил в это метафорическое место. Люди внутри Сети Иноземья — те, кого он призвал рискнуть и к кому обращался в симуляции Атаско, — оказались почти полностью спрятаны от него. Поскольку же они находились в центре его надежд, любая репрезентация, не показывающая что-либо об их ситуации, имела безнадежные изъяны. Но за последние несколько дней возник более удачный для него, но не менее сводящий с ума парадокс: если бы не появление на сцене того, кто сейчас, похоже, стал его величайшим врагом, он вообще не имел бы о них никакой информации.