Регистраторша ЗАГСА - [34]

После выздоровления, пока стоит санная дорога, Наталка вновь собирается в Демидов, а оттуда с дядюшкой Опанасом в Литвиновку, где каждое воскресенье ярмарка, а кое-что можно купить даже за деньги.

Мама мечтает о говяжьем жире.

Наталка и мама, тихо побеседовав, заснули, только я «точно окаянная». Воспоминания и думы обступили меня со всех сторон. Теперь — прощай ночь!

…Пять утра. Засыпаю тяжелым сном, но сквозь него слышу, как пыхтит паровоз на товарной станции, неподалеку от нас, я сверлит сонный мозг: «О-ох. и я среди чужих, среди чу-жи-и-их, чуж… чух… чуж… чух…»

6 марта

В надежде легче коротать дни, и не жаль, что проносятся они, горькие и тяжкие, лихие и тревожные. Хорошо, что устроилась на работу. Зарплата ничтожная, работа гнетущая, но день как-то проходит организованно, поэтому немного легче.

Бывают минуты, когда удается читать. Перечитываю А. Толстого «Хождение по мукам», пьесы Алексея Максимовича Горького. Чтение успокаивает, забываешь обо всем. Читает в свободные минуты и Александр Михайлович. Он все больше ко мне привыкает и привязывается, работаем дружно, часто он искренне восхищается моим «прекрасным и жизнерадостным характером»; уже не ворчит по поводу моей подвижности. Последние дни мой «старичок» и сам повеселел. Как-то даже начал тихо подпевать — подкормился, выручила картошка, да и я теперь не забываю его: ношу ему из дому «поныки», обманным путем получаю у Галины Афанасьевны для него два обеда.

— Не регистратор, а клад, — шутя говорит он частенько.

Пять часов дня. Рабочий день закончился сравнительно спокойно: только трижды постучала сегодня в нашу дверь смерть, были и два рождения.

Мама расчищает снег. Второй день метет и завывает пурга. Зима, кажется, с боем, но все же сдается. Когда стихает буран, выглядывает солнышко.

До вечера оно еще покажется; второй день под вечер появляется. Погода под стать моему настроению: случается, злюсь, нервничаю, а затем, в момент кульминационной душевной бури, все завершает нежная и печальная, веселая и задорная песня.

Песня для меня сейчас — чудодейственное лекарство. Ею укрепляю надежду, развлекаю себя в этой тюрьме, к ней прибегаю в наиболее горькие минуты отчаяния…

Неделя промелькнула быстро.

В город почти не хожу. Меньше разрушенных домов вижу, меньше встречаю на улице серо-зеленые шинели, избегаю читать газеты — и сохраняю покой.

Получила «паек»: 10 килограммов сахарной свеклы, 4 килограмма так называемого повидла, 100 граммов колбасы и 100 граммов холодца. Свеклу посушили. Получилось «немецкое печенье», как прозвали ее дети. Для взрослых — эрзац-сахар. Полученное повидло — свекольный жом (сок немцы забрали для патоки себе) — подозрительного цвета.

Когда шла с пайком, кусочек повидла упал на мостовую. Нагнулась поднять и растерялась: на мостовой валялось немало таких же мерзлых кусочков. Подняла тот, — который казался моим. Дома мама рассмотрела:

— Видала! Кизяковое повидло.

Насмеялись и хотели выбросить этот жом, но дети не дали, едят и весь день скулят по нему.

Мама долго думала, как разделить на семерых колбасу и холодец. В общем, лизнули, чтобы не забыть, что на свете бывает и он и она.

Свеклу дали не всем одинаково: кому 10, а кому 20–50 килограммов.

Любопытства ради пошли с Зинаидой Афанасьевной к пану Батраку, заместителю председателя, спросить: почему это так? Он вытаращил на нас глаза и, заикаясь, сказал:

— Какие же вы наивные. Кто это вам сказал, что все теперь равны? Пора вам знать, что есть солдаты и офицеры. Сколько вы получаете? — обратился он ко мне.

— Четыреста рублей! — отвечаю.

— А она сколько? — показывает на Зину.

— Тоже четыреста.

— Ну, а я — тысяча двести. Понятно? С-с-с-оо-лдат и о-о-о-фи-и-цер одинаково р-р-р-иску-у-у-ют жизнью, а получают не о-о-оди-н-наково!

Переглянувшись, мы извинились и, чтобы не рисковать работой, поскорее исчезли с «ясных глаз» «пана».

Ведь он «офицер» у победителя, а мы лишь пленные солдаты.

На лестнице, не удержавшись, посмеялись до слез: ко всему прочему пан Батрак еще и глухой, не услышит. Впрочем, эти «паны» ко всему глухи.

8 марта

Думала, скучно и тоскливо, одиноко и серо закончится и сегодняшний день, но под вечер неожиданно явился… Андрей! Тем приятнее встреча, чем неожиданнее. Уж и не ждала, думала, что надолго подался в село.

— Приветствую, приветствую, сегодня ведь ваш праздник, женский. Чем-нибудь отметила его? — пожимая руку, начал он. — Как самочувствие, как поживает поэтическая официанточка? — дружески иронизирует Андрей, радуя меня своим настроением.

— Уже не официантка, а регистраторша смертей, — грустно отвечаю. — И не шути невпопад, а то…

— Знаю, знаю, рассердишься. Прости, не знал… Ну и профессии же ты себе выбираешь, никак не по твоему характеру. — Андрей сочувственно смотрит на меня сквозь стекла очков, а затем продолжает: — Перестань же хмуриться, рассказывай, ну, не хмурься…

Юмор, приподнятое настроение Андрея быстро передаются мне, и я, не скрывая больше радости от того, что вижу его, что могу поделиться наболевшим, начала рассказывать про тяжелые и безрадостные события на Куреневке в последние дни.

Сняв пальто и поудобнее усевшись, Андрей внимательно слушает. По глазам его вижу, что и он мне сообщит что-то интересное, что в моем рассказе есть что-то нужное и ценное для него, что некоторые мои соображения волнуют его.