Реформатор после реформ: С.Ю. Витте и российское общество. 1906–1915 годы - [8]

.

Репутация Вышнеградского, слывшего в столице беспринципным дельцом и человеком с темным прошлым, усиливала предубеждение против его ставленника. Хозяйка известного в Петербурге правомонархического салона записала в своем дневнике: «Витте – тоже сомнительная личность, уже одного достаточно, что он приятель Вышнеградского, вместе делали гешефты»[49]. Накануне назначения Витте министром финансов императору Александру III поступило письмо, автор которого, повторяя расхожее мнение о взяточничестве Вышнеградского, с возмущением вопрошал: «Не сугубо ли грешно вручать ученику такого учителя [подчеркнуто в источнике. – Э.С.] продолжение [управления финансовым ведомством. – Э.С.]?»[50]

Некоторые современники, напротив, признавали, что обвинения в корыстолюбии и стяжательстве в данном случае несправедливы. «Полагаю, что все знавшие хорошо С.Ю. Витте могут удостоверить, что никакие миллионы не могли заставить его покривить душою», – утверждал инженер путей сообщения Н.Н. Изнар[51]. Не менее осведомленный служащий Комитета министров Н.Н. Покровский отмечал в своих мемуарах: «Никогда и ни от кого из лиц, близко знавших С.Ю. Витте, я не слышал, чтобы он в какой-либо мере был нечестным человеком»[52].

Сплетни о взяточничестве сановника были испытанным аргументом в бюрократической борьбе. В письме к редактору «Московских ведомостей» С.А. Петровскому влиятельный правый деятель В.А. Грингмут отмечал распространение слухов о взяточничестве Витте и Вышнеградского – слухов, которые появлялись «при каждом займе и при каждой конверсии»[53]. По словам Петровского, Вышнеградский в свое время был этим очень озабочен.

В столице к Витте сразу же стали относиться как к выскочке, человеку из чуждой среды. Дополнительным фактором, побуждавшим воспринимать министра в подобном качестве, были особенности его внешности и манер, сразу бросавшиеся в глаза. Один из его сотрудников вспоминал: «На первых порах поражала прежде всего внешность Витте: высокая статура, грузная поступь, развалистая посадка, неуклюжесть, сипловатый голос; неправильное произношение с южнорусскими особенностями: ходатайство, верства, учёбный, плацформа, сельские хозяева – резали утонченное петербургское ухо. Не нравилась фамильярность или резкость в обращении»[54].

Министр иностранных дел в 1906–1910 годах А.П. Извольский, привыкший к чистому русскому языку двух столиц, вспоминал: «Что всегда производило на меня неприятное впечатление, это его голос, который звучал очень резко, и особенно его произношение, усвоенное им в юности, когда он жил в Одессе. ‹…› Это произношение, которое было для него обычным явлением, чрезвычайно резало ухо…»[55] Вульгарность и грамматические ошибки речи Витте признавали многие знакомые с ним журналисты, в том числе Л.М. Клячко-Львов, И.И. Колышко, А.В. Руманов.

Некоторые привычки сановника казались столичному обществу и вовсе экзотичными. А.С. Суворин в переписке с В.В. Розановым передавал разговоры о министре: «Витте, я слышал, преспокойно может забыть, что у него не переменены (за неделю, должно быть) носки, и проходить две недели в грязных носках»[56]. По воспоминаниям одного из литературных сотрудников Сергея Юльевича – а этот сотрудник относился к министру с явной симпатией – тот за столом вел себя достаточно непринужденно. На дипломатическом приеме Витте увлекся беседой и не заметил, что его тарелку унесли (он ел цыплят): «Не смутившись ни на секунду, он швырнул косточку под стол и как ни в чем не бывало продолжал беседу…»[57]

Резкость и угловатость манер, отсутствие внешнего лоска, порой даже грубость речи производили сильное впечатление. Государственный секретарь А.А. Половцов с неприязнью отметил в своем дневнике: у нового министра «такие ухватки, что и в дворницкую едва пустить можно»[58]. Отзыв генеральши Богданович о Витте был немногим благоприятнее: «…похож скорее на купца, чем на чиновника»[59].

Других же он подкупал своей естественностью, безыскусственностью и отсутствием чиновничьего подобострастия. В.П. Мещерский, издатель влиятельной столичной газеты «Гражданин», в салоне которого часто бывал Сергей Юльевич, отмечал: «В черном сюртуке, развязный и свободный в своей речи и в каждом своем действии, он мне напомнил наружностью английского государственного человека»[60].

Так или иначе, для многих было очевидно, что в сановнике, которого они видели перед собой, «не было ничего от бюрократического штампа»[61], что перед ними – «самодержавный делец»[62], «крупный делец государственного масштаба»[63], человек реальности и дела[64], который своим внешним обликом скорее похож на предпринимателя, чем на главу министерства. Называли его и «министром в пиджаке» (а не в мундире)[65], отмечая пренебрежение условностями и демократичное отношение к подчиненным. Отличительные черты министра финансов, выдающие в нем представителя делового мира, существенно влияли на его репутацию.

Как утверждали знавшие Витте люди, он стеснялся своего неродовитого происхождения и «заметно льнул к аристократическим верхам»[66]. Министр особенно любил подчеркнуть, что по материнской линии происходит из древнего княжеского рода Долгоруких. В кабинете Витте в его особняке на Каменноостровском проспекте вся стена была увешана портретами предков со стороны матери. Один из близко знакомых с Витте журналистов вспоминал впоследствии: «Об этих “предках” он мог говорить часами, и нельзя было доставить ему большего удовольствия, как спросить, в каком он родстве с Михаилом Черниговским (из Долгоруких), умученным в Орде. Витте немедленно устремлялся к портретной стене и начинал с увлечением объяснять генеалогию Долгоруких»