Редактор Люнге - [30]

Он знал, что большинство в городе было на его стороне, Христиания не могла обойтись без него, здесь он был в своей родной стихии. Какая важность, если пара провинциалов или кучка крестьян отказалась от его газеты? На их место явились новые читатели, люди, политическим убеждениям которых соответствовало его изменившееся направление. Он переносил и более сильные бури.

И он расспрашивал Лепорелло каждый день об отношении города к случившемуся: ну, что же думают в городе? что говорят в «Гранде»?

Город уже не говорил исключительно о статьях об унии, Лепорелло подозревал, что «Норвежец» снова привлёк к себе внимание своим сообщением о самоубийстве художника Дальбю.

Это самоубийство действительно заинтересовало публику. Дальбю был молодым человеком, хорошо известным в кругу художников. Едва окончив среднюю школу, он уже издал собрание стихов, — настолько он был талантлив и развит. Явившись в Христианию, он довольно скоро обратил на себя внимание несколькими небольшими скандалами, немного спустя он выставил также пару картин у Бломквиста19. И вдруг этот человек взял и застрелился. Сотрудник «Норвежца» случайно слышал выстрел и первый сообщил эту печальную новость, сухо и скромно, без восклицаний и криков, по обыкновению «Норвежца». Эта газета выразила также свою симпатию к молодому человеку, которого какое-то горе довело до смерти. Никакие другие листки не знали о происшествии, прежде чем не прочли о нём в «Норвежце», — где была «Газета», где, чёрт возьми, она была? Теперь она прозевала передовую статью огромного значения на первой странице. И Люнге огорчался даже больше, чем он сам хотел сознаться, что добыча ускользнула от него.

Но что говорил город? Был ли он на стороне художника?

Насколько Лепорелло мог разведать, город не особенно жалел о смерти этого молодого человека. В его таланте всё-таки сомневались, кроме того, он наполовину скомпрометировал одну молодую даму с известным именем.

Тут Люнге взялся за перо. «Норвежцу» не пойдёт в прок эта история, которая совсем без всякого труда попала ему в руки. Он снова стал защищать голос общественного мнения, сказал, что это самоубийство кажется почти смешным, настолько оно сумасбродно и бессмысленно, и он советовал бы полиции выяснить, не могли ли другие мальчишки, товарищи умершего, помешать этому ребёнку лишить себя жизни. Такие вещи не должны происходить в обществе с цивилизацией и моралью, надо бороться с тем, что юнцы прибегают к револьверу, если суп за обедом простыл.

И в это мгновение Люнге был снова возбуждён, проникнут сочувствием к общественному мнению и к обществу, которому приходилось так много терпеть. Он вложил массу искреннего убеждения в эти строки и сам нашёл, что они были превосходны. Люди снова будут поражены его несравненной способностью быстро и верно угадывать мнение своих ближних о каком-нибудь деле. Сумасбродно, — верно, сумасбродно и смешно! Ну, из-за чего было такому юнцу лишать себя жизни?

Когда Илен вошёл в помещение «Газеты», он услышал громкий разговор в комнате редактора, а секретарь сказал, смеясь:

— Он разделывается с одной из своих приятельниц!

Немного спустя из конторы Люнге вышла дама со всеми признаками душевного волнения. Она была толста и жирна, с необыкновенно бедой кожей и голубыми глазами. Это была фру Л., уроженка Бергена, которую называли камбалой, потому что она была жирна и обладала белой кожей.

Люнге с поклонами провожает её до двери, он сохраняет вежливость, просит её даже заглянуть к нему когда-нибудь, но он знает, что после этого объяснения она никогда больше не придёт. Они не могли уж помириться, лёгкомыслие и непостоянство Люнге причиняли ей слишком много страданий, а он, со своей стороны, с нетерпением ожидал дня разрыва. Теперь всё, слава Богу, кончилось. Эти пожилые дамы, которых судьба всегда посылала на его долю, совсем не понимали, сколько неприятностей они доставляли человеку тем, что не желали выпустить его из рук. Камбала даже упрекала его в нарушении некоторых обещаний, в низких инстинктах, во лжи. Но многолетняя деятельность журналиста приучила его переносить всякие невзгоды, сила его воли была настолько велика, что он даже не потупил глаз, когда она обвиняла его в нарушении верности и обещаний. Так велика была сила его воли.

Но неужели ему не удастся покорить сердце, которого никто другой не мог покорить, желанную, молодую, цветущую девушку, которая предпочла бы его всякому другому, — неужели ему это никогда не удастся? Почему нет? Ему сорок лет, но он остался юношей, к тому же он заставил покраснеть Шарлотту Илен своим взглядом, это так же верно, как то, что его зовут Люнге!

Тут он вспомнил о Фредрике, её брате, которого он привлёк в «Газету» и от которого теперь желал избавиться. И Люнге снова стал редактором, великим журналистом, который издавал самую распространённую в стране газету. Он открыл дверь и выглянул наружу, — да,

Илен сидел на своём месте. Люнге не знал больше, зачем ему нужен этот человек. Бюджет газеты был очень обременён, а Илен не представлял уже интереса новизны; публика перестала с удивлением встречать его благородное имя в газете Люнге. Что же дальше? Конечно, не ради самого этого человека он сделал его сотрудником «Газеты», и поэтому не следовало придавать ему слишком большое значение. А эти десятки подписчиков из среды самых лучших представителей левой, которые покинули «Газету» и перешли к «Норвежцу», разве это были пустяки, чепуха?