Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи - [24]

Каково, с одной стороны, отношение между представлением и чувством, таково же, с другой стороны, отношение между знанием, объемлющим то и другое, и действованием. Ибо это суть противоположности, через постоянную игру и чередующееся возбуждение которых ваша жизнь распространяется во времени и приобретает свою форму. Ведь всегда, с самого начала, ваше стремление к единению с миром через предмет есть одно из двух: либо преобладание силы вещей над вами, причем вещи хотят вовлечь вас в сферу своего бытия, вступая в вас самих; развивается ли из этого в вас представление или чувство, всегда это есть знание; либо же преобладание силы с вашей стороны, причем вы стремитесь запечатлеть на них свое бытие и внести в них свое творчество. Ведь именно это вы называете действованием в узком смысле, влиянием на внешнюю среду. Но лишь в качестве существ, возбужденных и определенных чем-либо, вы можете сообщать свое бытие вещам; так отдавайте же назад, закрепляйте и влагайте в мир то, что было создано и определено в вас этим первичным актом слитного бытия; и лишь таковым же может быть и то, что мир вносит в вас. Поэтому одно должно возбуждать другое попеременно, и лишь в смене знания и действования может осуществляться ваша жизнь. Ибо спокойное бытие, в котором одно не возбуждало бы другого, а то и другое, связуясь, взаимно устраняло бы себя, – такое бытие было бы не вашей жизнью, а тем, из чего она развивается и во что она снова растворяется.

Итак, здесь перед вами те три начала, вокруг которых доселе вращалась моя речь – познание, чувство и действование, – и вы можете понять, что я разумею, когда говорю, что они не тождественны и все же неразрывны. Соедините все однородное и рассмотрите его само по себе – и вы найдете, что все те моменты, в которых вы осуществляете свою власть над вещами и запечатлеваете себя в последних, образуют то, что вы зовете вашей практической или в узком смысле нравственной жизнью. И, с другой стороны, те созерцательные моменты, в которых вещи воспроизводят свое бытие в вас в качестве представлений, вы называете, независимо от их размера и значения, вашей научной жизнью. Может ли один из этих рядов сам по себе и без другого составить человеческую жизнь? Разве это не было бы смертью, и разве деятельность не должна была бы пожрать самое себя, если бы ее не возбуждала и не возобновляла иная сторона жизни? Но разве, в силу этого, одно тождественно с другим, и разве вы не должны все же различать их, если хотите понять свою жизнь и внятно говорить о ней? И каково отношение между этими двумя началами, таково же должно быть отношение третьего к ним обоим. И как вы назовете это третье начало, сторону чувства? Какая жизнь должна им составляться, в добавление к первым двум сторонам жизни? Я полагаю, что это есть религиозная жизнь, и вы несомненно не скажете иного, если захотите точнее поразмыслить о ней. Итак, главное слово моей речи сказано; ибо такова самобытная область, которую я хочу отвести религии, и, притом, всецело ей одной; и эту область и вы принуждены будете ограничить и представить ей, – разве только вы предпочтете старую хаотичность ясному различению или же приведете какие-нибудь совершенно новые, неведомые и непонятные мне соображения. Ваше чувство, поскольку оно описанным образом выражает ваше собственное бытие и жизнь, равно как общее бытие и жизнь вселенной – поскольку вам даны отдельные его моменты как действие в вас Бога через посредство действия на вас мира, – вот ваша религиозность; и что в отдельности представляется принадлежащим к этому ряду, – это не ваши познания или предметы вашего познания, а также и не ваши дела и поступки или различные области вашего действования, а только ваши чувства, равно как связанные с ними или обусловливающие их воздействия на вас всего живого и подвижного вокруг вас. Таковы исключительно элементы религии, но вместе с тем все они и принадлежат сюда; нет чувства, которое не было бы религиозным, – или же оно свидетельствует о болезненном, поврежденном состоянии жизни, которое должно тогда обнаружиться и в других областях. Отсюда само собой следует, что, напротив, понятия и принципы, все без исключения, сами по себе чужды религии, – что теперь уже вторично уясняется нам. Ибо если они должны иметь значение, то они принадлежат к познанию, а что принадлежит к последнему, то уже лежит в иной, не религиозной области жизни.

Отныне, так как мы уже имеем некоторую почву под ногами, нам легче исследовать, откуда могло возникнуть смешение, и нет ли какого-либо основания для всюду встречающейся связи понятий и принципов с религией, и как в этом же отношении обстоит дело с действованием. Без этого исследования было бы даже странно продолжать речь, ибо вы ведь обращаете в понятие то, что я говорю, ищете у меня известных принципов, и таким образом недоразумение пускало бы корни все глубже. Не знаю, согласитесь ли вы со мной, если я представлю следующее объяснение. Если вы еще помните различные функции жизни, которые я наметил, то что препятствует тому, чтобы одна из них не стала в свою очередь предметом, которым занимаются или на котором упражняются другие? Не вытекает ли, напротив, из их внутреннего единства и равенства, что они стремятся таким путем переходить одна в другую? Мне, по крайней мере, дело представляется именно так. Таким путем, следовательно, вы, как чувствующие, можете стать объектом для самих себя и созерцать свое чувство. И, с другой стороны, вы, как чувствующие, можете стать для себя объектом также в том смысле, что вы будете преобразующе воздействовать на ваше чувство и все более запечатлевать на нем ваше внутреннее бытие. Если вы теперь захотите назвать продукт указанного созерцания – общее описание чувства в его существе – принципом, и описание всех отдельных, выступающих в нем черт – понятием, и притом религиозным принципом и религиозным понятием, – то вы, конечно, можете это сделать и будете правы в этом. Не забывайте только, что это собственно есть научное исследование религии, знание о ней, а не она сама, и что это знание, в качестве описания чувства, никогда не может стоять на одном уровне с самим описанным чувством. Напротив, последнее с полным здоровьем и силой может быть присуще человеку, не будучи подвергнуто особому рассмотрению, – примером чего являются почти все женщины; и вы не можете тогда сказать, что здесь нет благочестия и религии, а должны сказать, что отсутствует лишь знание о нем. Не забывайте также, что это рассмотрение уже предполагает указанную первичную деятельность и всецело покоится на ней, и что такие понятия и принципы суть не что иное, как пустое, извне сообщенное знание, если они не суть именно размышления о собственном чувстве человека. Итак, запомните, что как бы совершенно ни разумел человек эти принципы и понятия, как бы ясно он, по-видимому, ни сознавал их, в нем нет религии, если он не знает и не может показать, что они возникли в нем из проявления его собственного чувства и суть его первоначальное личное достояние; не давайте уговорить себя, будто такой человек религиозен, и не признавайте его религиозным, ибо это не так; его душа ничего не зачала в области религии, и его понятие суть лишь подкинутые дети, создания других душ, усыновленные им в тайном сознании собственного бессилия. Нечестивыми и далекими от всякой божественной жизни я называю всегда тех, кто на этот лад гордо выступают и кичатся своей религией. Один имеет понятие о порядке мира и формулы, которые должны выражать его, другой имеет предписания, с помощью которых он сам держит себя в порядке, и внутренний опыт, которым он обосновывает эти предписания. Первый сплетает из своих формул систему веры, последний вышивает из своих предписаний порядок спасения; и так как оба они замечают, что это не имеет надлежащей крепости без чувства, то возникает спор о том, сколько нужно взять понятий и объяснений, и сколько предписаний и упражнений, и сколько и каких именно трогательных и возвышенных ощущений нужно присоединить к ним, чтобы составить дельную религию, которая не была бы ни холодна, ни мечтательна, ни суха, ни поверхностна. О, глупцы с косными сердцами! Они не знают, что все это – лишь разложения религиозного сознания, которые, чтобы иметь какое-либо значение, должны быть его продуктом! И если им неведомо обладание чем-либо, что они могли бы разлагать, то откуда у них эти понятия и правила? У них есть память и подражание, но не верьте им, будто у них есть и религия; они не сами создали понятия, формулы которых им известны, а лишь заучили их наизусть и запомнили, – и чувства, которые они хотят воспринять в этих понятиях, они могут лишь мимически воспроизвести, как воспроизводят чужие черты лица, что дает всегда лишь карикатуру. И неужели можно из этих омертвелых разложившихся созданий, взятых из чужих рук, составить религию? Можно разлагать члены и соки органического тела на их составные части; но возьмите эти выделенные элементы, смешайте их в какой угодно пропорции, производите над ними какие угодно операции, – сможете ли вы из них снова сделать живую кровь вашего сердца? Сможет ли то, что уже мертво, снова прийти в движение в живом теле и соединиться с ним? Воссоздавать творения живой природы из их составных частей – на этом терпит крушение всякое человеческое искусство, и потому и этим людям не удастся воссоздать религию, как бы совершенно они ни восприняли извне и не привили себе ее отдельные перерожденные элементы. Нет, изнутри и в своей первичной, своеобразной форме должны возникать явления благочестия, т. е. непременно, как собственные чувства, а не как плоское описание чужих чувств, могущее вести лишь к жалкому подражанию. И только таким описанием могут и должны быть религиозные понятия, из которых образуются упомянутые системы; ибо религия и не может, и не хочет быть самостоятельным познанием, проистекающим только из влечения к знанию. Что́ мы ощущаем и воспринимаем в религиозных переживаниях, есть не природа вещей, а ее действие на нас. Что́ вы знаете или мните о природе вещей, лежит далеко в стороне от области религии. Вселенная находится в непрерывной деятельности и открывает себя нам в каждый миг. Каждая форма, которую она создает, каждое существо, которому она в меру полноты его жизни дает обособленное бытие, каждое событие, которое она изливает из своего обильного, вечно плодотворного лона, есть ее действие на нас; и воспринимать в нашу жизнь и вдохновляться в этих воздействиях и в том, что они в нас пробуждают, всем единичным не обособленно, а в связи с целым, всем ограниченным не в его противоположности иному, а как символом бесконечного – вот что есть религия; а что хочет выйти за эти пределы и, например, глубже проникнуть в природу и субстанцию вещей, есть уже не религия, а некоторым образом стремится быть наукой; и, с другой стороны, если то, что должно лишь обозначать и выражать в словах наши чувства, претендует на значение науки о предметах – науки, основанной на откровении и вышедшей из религии, или на значение одновременно и науки, и религии, – то оно неизбежно впадает в мистицизм и пустую мифологию. Так, было религией, когда древние, уничтожая ограничение пространства и времени и перенося на весь мир каждое своеобразное направление жизни, рассматривали последнее как создание и господство в этой области всемогущего вездесущего божества; они восприняли в себя, как определенное чувство, своеобразный способ действия вселенной и обозначали его таким образом. Было религией, когда они при каждом счастливом событии, в котором хотя и случайно, но явственно открывались вечные законы мира, давали особое название богу, к которому оно относилось, и строили ему особый храм; они воспринимали здесь единичное, как деяние вселенной, и на свой лад обозначали его связь и своеобразный характер. Было религией, когда они возвышались над суровым железным веком, полным неровностей и разлада, и снова искали золотого века на Олимпе, среди радостной жизни богов; так они ощущали в себе вечно бодрую, вечно живую и радостную деятельность мира и его духа, за пределами всей изменчивости и всего кажущегося зла, которое вытекает лишь из борьбы конечных форм. Но когда они устанавливали вычурно-запутанную родословную этих богов, или когда позднейшая вера показывает нам длинный ряд эманации и рождений, то, хотя это по своему происхождению и есть религиозное изображение родства человеческого с божественным и связи несовершенного с совершенным, но все же само по себе есть пустая мифология и гибельная для науки мистика. Чтобы свести воедино все сюда относящееся, я скажу: бесспорно, вся сущность религии состоит в том, чтобы ощущать все, определяющее наше чувство, в его высшем единстве, как нечто единое и тождественное, и все единичное и особое – как обусловленное им, т. е. чтобы ощущать наше бытие и жизнь как бытие и жизнь в Боге и через Бога. Но изображать затем снова Божество как обособленный отдельный предмет, так что не легко избегнуть повода думать, что оно подвержено страданию, как и другие предметы, – это есть лишь обозначение, и хотя оно многим необходимо и всем близко, оно все же рискованно и обильно трудностями, от которых, быть может, никогда не освободится обычный язык. А еще относиться к этому предметному представлению о Божестве как к познанию, отделенное от его влияний на нас через мир, бытие Бога до мира и вне мира, хотя и для мира, изображать и развивать как научную истину, обоснованную религией – это более всего в области религии есть бесспорно пустая мифология, это есть легко ведущее к недоразумениям дальнейшее развитие того, что было лишь средством изображения, как если бы оно было существом дела, т. е., решительное удаление за пределы самобытной почвы религии.