Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи - [110]

Сладостная любовь связует мужа и жену, и они готовятся создать собственный очаг. Подобно тому, как самобытные существа исходят из лона их любви, так из гармонии их натур должна создаться новая общая воля; тихий дом с его работами, порядками и радостями должен свободно свидетельствовать об этой воле! Однако всегда и повсюду мне суждено видеть обесчещенным прекраснейший человеческий союз! Загадкой остается для них их собственное действие, когда они заключают этот союз; каждый по-прежнему сохраняет свою волю, попеременно властвует одна сторона над другою, и печально каждый втайне подсчитывает, перевешивает ли выгода союза ту потерю чистой свободы, которой он стоил; и наконец каждый смотрит на другого как на свой рок, и в чувстве холодной необходимости угасает пыл любви. Всех под конец равный подсчет приводит к равному итогу – пустоте. Каждое жилище должно было бы быть прекрасным телом, дивным созданием самобытной души, и обнаруживать собственную форму и черты; но почти все они становятся в тупом однообразии пустынной могилой свободы и истинной жизни. Делает ли она его счастливым, живет ли она всецело для него? Делает ли он ее счастливой, готов ли он для нее на все? Находят ли оба высшее счастье в пожертвовании собой для другого? О, не терзай меня, образ скорби, глубоко таящейся позади их радости, признак близкой смерти, которая морочит их этой последней пустой видимостью жизни!

Куда делись древние сказания мудрецов о государстве? Где сила, которую должно давать человеку это высочайшее развитие бытия, где сознание, которое должен иметь каждый, – сознание себя частью разума, воображения и могущества родины? Где любовь к этому высшему самозданному бытию, – любовь, которая готова скорее пожертвовать узким личным сознанием, чем потерять это бытие, – которая скорее рискует жизнью, чем допускает убийство отчизны? Где предусмотрительность, заботливо стерегущая, чтобы искушение не коснулось отчизны и не погубило ее души? Где самобытный характер каждого государства, где дела, в которых он возвещает себя? Так далеко нынешнее поколение от всякого чаяния истинного смысла этой стороны человечества, что люди мечтают о лучшем общественном организме, совсем как об идеале человека; и кто живет в государстве, старом или новом, тот мечтает облечь в его форму все другие государства; и мудрец в своих трудах намечает для будущего образец государства и надеется, что некогда все человечество ко своему благу будет почитать этот образец, подобно символу; и все верят, что лучшее государство – то, которое менее всего ощущается и менее всего дает ощутить нужду в своем существовании. Кто, таким образом, считает величественнейшее создание человека, с помощью которого он должен подняться на высшую ступень бытия, лишь необходимым злом, неизбежным механизмом, имеющим целью скрыть или обезвредить недостатки людей, тот должен ведь ощущать лишь как стеснение, то, назначение чего – даровать высшую силу бытия.

Низменный источник всех этих великих бедствий состоит в том, что у людей можно найти восприимчивость лишь к внешнему общению чувственного мира и что они хотят все измерять этим внешним общением и все приспособить к нему. В общении чувственного мира всегда неизбежно взаимное ограничение; человек, который хочет продолжить и расширить свое тело внешним владением, должен предоставить другому простор для того же самого; где один стоит, там граница для другого, и каждый из них спокойно допускает это лишь потому, что он не в силах один владеть миром и что чужое тело и достояние может пригодиться и ему. На это направлено и все остальное: умножение внешнего обладания имуществом и знанием, охрана и помощь против рока и бед, объединение, умножающее силы в борьбе против других – только это ищет и находит нынешний человек в дружбе, браке и отчизне; он не ищет помощи и усиления в деле внутреннего развития, обогащения новой внутренней жизнью. В этом, напротив, его стесняет всякое общение, в которое он вступает, начиная с первой связи в целях воспитания, когда юный дух, вместо того, чтобы получить простор для жизни и усмотреть мир и человечество во всем его объеме, ограничивается чужими мыслями и уже рано приучается к долгому рабству жизни. О, жалкая нищета посреди богатства! Бессильная борьба лучшей души, ищущей нравственности и духовного развития, с этим миром, который вместо них признает лишь право и веление, вместо жизни дает лишь мертвые формулы, вместо свободной деятельности любит лишь правило и привычку, и гордится высокой мудростью, когда ему удается счастливо устранить какую-нибудь устарелую форму и создать что-либо новое, что кажется жизнью, но скоро само станет тоже формулой и мертвой привычкой! Что могло бы спасти меня, если бы у меня не было тебя, божественная фантазия, и если бы ты не давала мне верного чаяния лучшего будущего!

Да, культура разовьется из варварства, и жизнь – из мертвого сна! И они уже налицо, начала лучшего бытия. Не всегда высшая сила будет дремать в потаенном состоянии; дух, одушевляющий человечество, рано или поздно разбудит ее. Если теперь земная культура людей возвысилась над той дикой властью природы, когда человек еще робко бежал от всякого проявления ее сил, – то не большой промежуток может отделять блаженное время истинного общения душ от нынешней детской поры человечества. Первобытный раб природы не поверил бы в это грядущее господство над нею и не понимал бы возвышенных чувств в душе провидца, чающего это господство; ибо у него отсутствовало даже представление о таком состоянии, к которому он не испытывал влечения. Так и нынешний человек не понимает, когда что-либо указывает ему на иные цели и говорит об иных союзах и ином общении между людьми; он не постигает, чего лучшего и высшего можно еще хотеть, и не опасается, что некогда наступит состояние, которому суждено глубоко устыдить его гордость и его косное довольство. Если из того убожества, в котором даже взор, обостренный первыми успехами, едва замечал зачатки лучшего состояния, все же возникло нынешнее прославленное благополучие, – и если среди нашей нынешней хаотической дикости взор, тесно окруженный уже падающим туманом, прозревает первые элементы лучшего мира, – то неужели не возникнет из нынешнего состояния, наконец, сам этот лучший мир, возвышенное царство культуры и нравственности? Это царство придет. К чему мне неуверенно отсчитывать часы, которые еще протекут, и поколения, которые еще пройдут до этого? Какое мне дело до времени, с которым ведь не чувствует себя связанной моя внутренняя жизнь?