Речь на заседании Первой Государственной Думы - [2]

Итак, вот условия, в которых живет и формируется современный казак. С возраста, самого восприимчивого к навыку, он поставлен в атмосферу жестокой муштровки. Перефразируя известную поговорку о католике, превзошедшем ревнительностью самого папу, можно сказать, что казак искусственно созданными в нем качествами превосходит солдата. Более солдат, чем сам солдат. Это, так сказать, обер-солдат. Эта беспощадная муштровка успела развить в нем обер-солдатский образ мыслей, чисто обер-солдатские чувства и служительские слова — «слушаю», «рад стараться» и т. д. Темнота, почти полная невозможность протеста или чрезвычайно тяжкие последствия его, бессилие едва пробуждающейся мысли, полная беспомощность опустошенной души — вот главные черты нынешнего казачьего звания. Но все-таки казак дорожит этим казачьим званием, и на то у него есть чрезвычайно веские причины. Он дорожит им, может быть, инстинктивно, соединяя с ним те отдаленные, но не угасшие традиции, которые вошли в его сознание вместе с молоком матери, с дедовскими преданиями, со словами и грустным напевом старинной казачьей песни. Ведь отдаленный предок казака бежал когда-то по сиротской дороге на Дон, бежал от папской неволи, от жестоких воевод и неправедных судей, которые кнутом писали расправу на его спине. Он бежал бесправный от бесправной жизни. Он борьбой отстоял самое дорогое, самое высокое, самое светлое — человеческую личность, ее достоинство, ее человеческие права и завещал своим потомкам свой боевой дух, ненависть к угнетателям и завет отстаивать борьбой права не только свои, но и всех угнетенных. Силой вещей это положение изменилось ныне до неузнаваемости, но воспоминание о славных временах казачества еще живет и заставляет дорожить казацким званием. Правительство, как говорил предшествующий оратор, сделало все для того, чтобы стереть память о тех отдаленных временах своеобразной рыцарской отваги, гордой независимости, но слабый отзвук утраченной свободы прозвучит иногда для казака в его старинной песне, и задрожит казацкое сердце от горькой тоски по дедовской воле. Там, в прошлом, для казака было много бесконечно дорогого, там была полная, свободная жизнь широкой удали, была та совокупность прав личности, которых добивается теперь русский народ. Этим ли не дорожить?

Ныне казачество из защитника угнетаемых повернуто в стражи угнетателей; специальностью его определено — расписывать обывательские спины нагайками. Пробовали ли казаки протестовать против этого? Да, пробовали, но безуспешно. Я напомню историю Урупского полка, историю третьего сводного Донского полка и многочисленные протесты в разных других казачьих частях, протесты в хуторах и станицах, породившие массу политических арестов. Напомню об этом потому, что процент арестованных казачьих офицеров и казаков не меньше, чем в войсках других родов оружия. И он не угаснет, этот протест, он не может угаснуть, он растет в казачьих станицах, в хуторах, в казачьих частях, как мы это знаем доподлинно, он растет, оставаясь пока в скрытом состоянии. Но чем объяснить те зверские поступки, о которых оповещено всему миру, о которых чуть не ежедневно сообщает печать? Ведь если не все, а только одна десятая часть из того, что оглашено, правда, то это ужасно! Невыразимая боль стыда охватывает сердце каждого казака, дорожащего лучшими заветами казачества. Для меня это было бы просто невероятно, если бы я самолично не убедился в некоторых фактах. Я знаю казака в обыденной жизни: он такой же простой, открытый и сердечный человек, как и всякий русский крестьянин. Для того чтобы обратить его в зверя, господам русской земли удалось изобрести особую систему, беспредельно подлую систему натравливания, подкупа, спаивания, преступного попустительства, безответственности, которая разнуздывает и развращает не одних только министров, систему возведения зверства в геройство, систему поучительных начальнических примеров. Вспомните Луженовского. Вспомните героев читинских, голутвинских, Прибалтийского края, Сибирской дороги и Забалканского проспекта; в лучах их немеркнущей славы даже современная казацкая известность меркнет. У них, у этих героев, и секрет превращения человека в зверя.

Но я твердо убежден, что, усмиряя так называемых бунтовщиков, казак часто совершенно не знает, кого и за что он усмиряет. Поговорите с любым казаком, и вы убедитесь в этом. Припоминаю разговор с одним казаком, небольшим, невзрачным человеком, с винтовкой в руках, наблюдавшим за проезжими пассажирами в Козловском вокзале. Пожаловавшись на постылую жизнь вдали от родины, сообщив, что они «локотки пролежали» от безделья, он рассказал мне, что забастовщики здесь смирные: «Скажешь им, не бунтуйте, а идите с докладом, просите. Ну, иной раз скажут: казаки-дураки, а другой раз мирно расходятся с вежливыми песнями». И тон, которым это говорилось, был тон эпически-спокойный, рассудительный тон простого, смирного человека. Но за минуту перед тем этот же невзрачный воин тем же эпически-спокойным тоном сообщал, как они, их сотня, в Москве из манежа расстреливали толпу манифестантов и как генерал, руководивший ими, несколько раз напоминал им, что они, эти манифестанты, «собираются вас ножами порезать. Ну, мы и старались».