Рецепты идеального брака - [40]

— Принесла кое-что пожевать, Эйлин, ты не возражаешь?

Это длится так долго, что я едва могу это вынести. По телевизору показывают передачу про спорт, и я слышу, как мужчины выкрикивают обычные по случаю подбадривания и насмешки.

Я растягиваю процесс настолько долго, насколько могу, так что у меня уходит сорок пять минут на то, чтобы намазать хлеб, замешанный на соде, томатной пастой, положить на него нарезанную пармскую ветчину, накрошить козьего сыра и сбрызнуть маслом. Эйлин ни разу не обернулась ко мне, пока я работала, чтобы ободрить меня или из любопытства. Она просто продолжает вытряхивать свои мешки замороженных «лакомых кусочков» на металлические подносы.

Изо всех сил стараясь сохранить свое вынужденное блестящее чувство юмора, я начинаю обходить гостей. Дэн берет один бутерброд, запихивает его в рот, даже не оторвавшись от телевизора, Анна хихикает и выдает «спасибо», но выглядит неуверенно, словно не знает, как подступиться к этой странной еде; ее муж берет один бутерброд и откладывает его в сторону, но вот сюрприз, огрызнуться меня вынуждает Ширли.

— Ой, нет, — заявляет она, отталкивая меня ладонью, будто я — официантка, — ненавижу этот комковатый ирландский хлеб.

Если бы я специально искала человека, на ком могла бы сорвать свою затаенную злобу, я не нашла бы более достойного кандидата для этого, чем Ширли Маллинс.

Это было, как будто все обиды, которые мне когда-либо наносили: начиная от «крутых девчонок» в школе, смеявшихся над моими «вареными» джинсами, и заканчивая отрицательной рецензией три года назад, — всплыли и перемешались с моими сомнениями по поводу Дэна и моей ненавистью к его семье. Как будто все эти гадкие ноющие гномы, которых я прятала в себе, обрядились в свои самые яркие, кричащие наряды и начали карнавал. Их девиз был: «ПРИШЕЛ ЧАС РАСПЛАТЫ!» — и вот меня прорвало.

Я точно не помню, что я тогда наговорила (я стерла это из памяти), но могу сделать достаточно точное предположение на основании того, что назревало в моей голове весь вечер. Я начала с того, что назвала Ширли тупой шалавой, и обвинила ее в том, что она подбивает клинья к Дэну. Я не знаю, откуда это взялось во мне, я не думала, что это задевает меня настолько, что я могу выйти из себя. Я швырнула поднос с бутербродами на пол, обозвав собравшуюся группу «неблагодарными невеждами». Когда я посмотрела на себя со стороны и поняла, что только что вышла из себя в присутствии толпы чужих родственников и трех своих, я превратилась в девочку-подростка и закричала: «Катитесь к черту, валите на хрен», — просто так, не обращаясь к кому-то конкретно, схватила сумку со стола и вылетела из дома.

Дрожа, я шарила в сумке, молясь, чтобы Дэн, как обычно, уронил туда ключи от машины. Когда я завела машину и через пять минут уехала домой, я знала, что все копчено, и думала: «СКАТЕРТЬЮ ДОРОГА, ВЫ, КУЧА ГРЯЗНЫХ УРОДОВ».

Но, когда я приехала домой, злобная дрожь сменилась кошмарным осознанием того, что я наделала.

Я лежала на нашей кровати и рыдала в подушку, как безутешный ребенок.

Брак должен был стать ответом на все вопросы: расцветом зрелой любви. Считается, что он полон достоинства, уважения, поддержки, заботы. Брак не легкое дело, но он точно не должен быть и настолько трудным.

В тот вечер я поняла, что вообще не знаю, каким должен быть брак. Но я была достаточно уверена, что не таким, как мой.

Глава двадцать вторая

Не могу сказать, что чувства, которые я питала к отцу, можно было назвать любовью. Я боялась его, но еще хуже страха было то, что я его понимала. Я чувствовала себя в ответе за его злость и виноватой в его горестях. Был ли он тихим и мрачным, или шумным и агрессивным, я всегда ощущала, что от меня зависело, станет ли ему лучше.

Поскольку претензии моей матери на святость часто только усугубляли его злость, я была судьей его бесам. Казалось, что, когда отец напивался до чертиков, я была единственным человеком, кого он мог терпеть рядом. Мама никогда не могла полностью понять отца, потому что у нее в жилах не текла его кровь. Успокаивать и утихомиривать его пьяный разгул стало моей работой, поскольку его безумные выходки бесили моих братьев. Они все бежали как крысы с корабля, когда видели, что отец идет домой, а мама еще заламывала руки так, что я злилась на него еще больше.

Он всегда страстно любил мою мать и утверждал, что эта ее холодность убивает его. Но отец не хотел, чтобы его любили. Он хотел, чтобы кто-то находился рядом с ним и видел его боль, чтобы кто-то терпел его страдания вместе с ним. Поэтому отец сидел за кухонным столом, его грубые руки неуклюже держали пачку сигарет, и начинал перечислять свои горести: его брат получил ферму, отдал скот за плохую цену, этот — ублюдок, тот — ублюдок, пока не доходил до кульминации — истории про то, как братья моей матери избили его. Предательство. Унижение! Потом отец ударял кулаками по столу, и я знала, что все почти прошло, и он готов поесть.

Отец нравился мне больше злым, потому что тогда я отвлекалась, оставаясь в безопасности. Когда дух противоречия оставлял его, он вдруг становился просто уязвимым человеком. Будучи маленькой, я боялась смотреть, как отец плачет; когда я выросла, это разбивало мне сердце. Я провела все детство, желая, чтобы боль моего отца прошла.