Рецепт вранья - [10]

Похоже, она говорила это вовсе не мне. Особенно последнюю фразу. Она изливала свою злобу в пустоту. Ее переполняла едкая желчь, и, чтобы кислота не выжгла внутренности, было необходимо выплеснуть ее наружу. Тогда-то я и заметила в глубине ее потемневших глаз, изучавших кофейную гущу, зеленоватый отблеск ярости. Когда она произносила: «мы с дочкой» — это означало, что весь мир обязан немедленно пасть перед ними ниц. Лола шла по жизни как по туго натянутому канату, в любой миг готовому лопнуть. Но она освоила искусство канатоходца и научилась справляться с головокружением. Потом она немного рассказала о себе. О той дыре, в которой родилась, никогда не видя солнца, закрытого слишком высокими стенами. О своих детских дружках-приятелях — будущих преступниках. О том, как они спешили ловить момент, заранее понимая, что долго это не продлится и что всех их ждет плохой конец. Жизнь была для них чем-то вроде баскетбольной площадки, на которой парни учились демонстрировать мужскую силу, а девчонки — оказывать им сопротивление. Они смеялись и зубоскалили, но никогда не смели смотреть парням в глаза — из страха стать слишком легкой добычей. Из страха, что тебя затащат в подвал, а там… Свое первое пиво они попробовали в одиннадцать лет. Никто не видел в этом ничего особенного — все лучше, чем вода из-под крана. И не нашлось никого, кто сказал бы им, что они ступили на скользкую дорожку и что катиться по этой дорожке вниз очень легко, но вот попробуй потом подняться вверх… Они рано узнали изнанку жизни. Вопреки тому, что пишут психологические журналы, их родители вовсе не «самоустранялись» от воспитания детей — по той простой причине, что сроду не занимались никаким воспитанием. Они выпустили своих отпрысков в городские джунгли, молясь про себя, чтобы выжил сильнейший.

Когда отцу Лолы взбредало на ум поиграть в родителя — что, впрочем, случалось нечасто, — он устраивал скандал из-за неприбранной комнаты или невымытой посуды, хотя весь дом утопал в грязи и никому не было до этого никакого дела. Рука у него была тяжелая, а желание во что бы то ни стало отстоять свое право на отцовский авторитет делало ее еще тяжелей. Лицо Лолы украшали многочисленные синяки — только время сумело стереть их следы. Рассказывая мне все это, она говорила очень быстро, рубила фразу за фразой, едва успевая перевести дух. Вываливала передо мной свои воспоминания без всякой патетики. Словно сама их стыдилась и не хотела, чтобы ее жалели. Она сбежала из дома в шестнадцать лет, дав себе страшную клятву, что ни за что не вернется обратно. И сдержала слово. Если сегодня она сидела здесь, то лишь потому, что оказалась в числе сильнейших. В числе тех, кто выжил. Я искренне восхищалась этой женщиной.

В голове хороводом кружились картинки. Я с ужасом думала о детстве Лолы, которую гнобили нарочно, для закалки. Довольно-таки далеко от воспитательных методов моих собственных родителей. По утрам, не успевала я встать с постели, меня уже ждал завтрак. Ноздри щекотал аромат горячего шоколада. За столом мне прислуживала домработница — чтобы я зря не расходовала силы перед школой. Под ногами поскрипывал теплый паркет — благодаря батареям центрального отопления, поддерживавшим в доме вечную весну с температурой в двадцать три градуса. Родители, по душевной ли доброте или из стремления дать мне все то, чего сами были в жизни лишены, отомстив судьбе за свое прошлое, прилагали колоссальные усилия, предвосхищая каждое мое желание. Не успевала я чего-нибудь смутно захотеть, как они уже осуществляли мою мечту. Самая потрясающая игрушка, вроде куклы, умеющей говорить на девяти языках, танцевать и читать стихи Бодлера, появлялась в моей спальне за два дня до того, как о ней узнавали магазины. Они сознательно завели всего одного ребенка, чтобы сосредоточить на нем все свои таланты по производству немедленного счастья. Их стараниями будущее расстилалось передо мной красной ковровой дорожкой.

Однако я довольно скоро начала их огорчать. В принципе они — раз уж решили ограничиться единственным ребенком — хотели мальчика. Увы, ультразвуковое исследование показало, что мне никогда не носить кальсон, и им пришлось смириться с этим фактом. Следующее разочарование постигло их, когда выяснилось, что я ни в чем не способна блистать. Нет, я не была совсем уж откровенной бестолочью: послушно делала уроки, но — никогда не играла с другими детьми на перемене; по средам ходила в гости к одноклассницам, но — не завела ни одной закадычной подружки; объездила во время каникул весь мир, но — ни разу не улыбнулась. Мучась сознанием собственной неблагодарности, я осуждала себя, уверенная, что пытаюсь свалить на родителей ответственность за свою выдающуюся бездарность. Когда с жестокостью, свойственной только очень избалованным детям, я обмолвилась об этом матери, та ответила: «Чего ты хочешь? От счастливого детства нельзя исцелиться». И проглотила презрение к моей никчемности, запив его горькими слезами. Мне был поставлен диагноз: неумение радоваться жизни. Болезнь практически неизлечимая — особенно с учетом того, что ее истинная причина, представлявшаяся слишком большой несправедливостью, старательно замалчивалась. Мои родители провинились только в том, что чересчур горячо желали мне добра. Бисквитные кексы, которыми меня пичкали, не имели никакого вкуса, и порой меня посещали мысли насчет того, что все-таки это гадство — иметь всего так много, что тебе не о чем мечтать.