Рецензии на произведения Марины Цветаевой - [24]

Спи, копна моя льняная,

Одуванчик на стебле;

Будет грудь моя стальная

Колыбелечкой тебе.

Сна тебя я не лишаю,

Алмаз, яхонт мой.

Оттого, что я большая,

А ты махонькой.

Что шелка — щека,

Что шелка — рука:

Ни разочку, чай, в атаку

Не водил полка?

Спать тебе не помешаю,

Алмаз, яхонт мой.

Оттого, что я большая,

А ты махонькой.

Такиx строк можно из «Царь-Девицы» привести десятки, но на протяжении 100 страниц они бледнеют и теряются. Кроме того, поэмой в полном смысле этого слова ее назвать нельзя, а для сказки она опять-таки слишком длинна и написана слишком тяжелым языком.

Издана книга «Эпоxой» прекрасно.

Ю. Айхенвальд Литературные заметки <Отрывок> >{49}

<…> Хочется отметить красиво изданную «Эпохой», еще красивее написанную Мариной Цветаевой поэму-сказку «Царь-Девица». Талантливая поэтесса создала художественную игрушку в народном русском стиле, который, правда, не выдержан строго и до конца; намеренно не выдержан, так что местами сказка переходит в словесное барокко. Она полна неожиданностями и причудами, за ее развитием не всегда сразу уследишь, но юмору и фантазии автора отдаешься охотно, с улыбкой внимания и удовольствия, и хорошо чувствуешь себя в этой красочности, в этой даже пестроте, в этой пленяющей звонкости русского слова. Именно звонкость, звуковая яркость больше всего отличает поэму г-жи Цветаевой. Иной раз дрогнет не задумывающееся перо поэтессы, кое-где посетуешь на излишний натурализм подробностей, на бесспорные длинноты — а целое все-таки заворажит тебя своими чарами, дыханием национальной стихии, умчит по чистым волнам, по реке русской речи. Воистину, «там русский дух, там Русью пахнет».[182] И даже кончается сказка картиной гибели некоего царя, на которого пошла «Русь кулашная, калашная, кумашная», пошли те, кто «все царствьице» его «разнес в труху» и в чьи уста вложено у автора такое самоопределение:

Ой, Боже, да кто ж вы?

— А мы — бездорожье,

Дубленая кожа,

Дрянцо, бессапожье,

Ощебья, отребья,

Бессолье, бесхлебье,

Рвань, ягоды волчьи,

Да так себе — сволочь! <…>

Б. Гусман Марина Цветаева >{50}

Сдвинулись с места вековые пласты, весь мир вспенился и вскипел на жарком пламени войн и революций, «началось мировое кочевье», — говорит Марина Цветаева, — не сдвинулась, не вспенилась и не вскипела лишь душа ее, и в этом ее пафос.

Мировое началось во мгле кочевье:

Это бродят по ночной земле — деревья,

Это бродят золотым вином — грозди,

Это странствуют из дома в дом — звезды,

Это реки начинают путь — вспять.

И мне хочется к тебе на грудь — спать.

Замкнуться в глухой и тесный круг лирических переживаний и — «спать». Так велит ей, верной «дочери Иаира», ее «Господь».

И сказал Господь:

— Молодая плоть,

Встань!

И вздохнула плоть:

— Не мешай, Господь,

Спать.

Xочет только мира

Дочь Иаира. —

И сказал Господь:

— Спи.

Вот почему «островитянкой с далеких островов»[183] чувствует себя в этом мире Марина Цветаева, вот почему старательно обходит она «чужие дома».

Мой путь не лежит мимо дому — твоего.

Мой путь не лежит мимо дому — ничьего.

Но нет такой силы, которая могла бы удержать человека на этой грани, в самом стремлении к такому равновесию таится суровое «возмездие». И это хорошо знает Марина Цветаева.

И не спасут ни стансы, ни созвездья.

А это называется — возмездье

За то, что каждый раз,

Стан разгибая над строкой упорной,

Искала я над лбом своим просторным

Звезд только, а не глаз.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Что по ночам, в торжественных туманах,

Искала я у нежных уст румяных —

Рифм только, а не уст.

В этом порыве от жизни к отражению ее в «строках» и «рифмах» таится роковое мертвящее начало.

Где мой конь дохнул — родник не бьет,

Где мой конь махнул — трава не растет.[184]

И как бы ни хотелось Марине Цветаевой пройти «мимо дому ничьего», как бы ни хотела она сбросить с себя «жернова», навешанные ей на шею на земле,[185] жизнь властно зовет ее на свои пути. С грустью говорит об этом Марина Цветаева:

А все же с пути сбиваюсь,

(Особо — весной!)

А все же по людям маюсь,

Как пес под луной.[186]

И будет «маяться», пока не сойдет со своего окольного пути, пока не нарушит тяжкий «сон» своей «молодой плоти».

Г. Иванов Почтовый ящик <Отрывки> >{51}

XVI

Даже «Воспоминания»[187] Белого кажутся сдержанными и сухими после статьи Марины Цветаевой о Пастернаке. («Световой Ливень», Эпопея, № 3)2.

23 страницы этой «статьи» написаны в таком тоне восторженной истерики, что первое чувство при их чтении — острая неловкость и за автора этих панегириков и за предмет их — Пастернака.

«„Сестра моя Жизнь“! Первое мое движение, стерпев ее всю: от первого удара до последнего — руки настежь: так, чтобы все суставы хрустнули. Я попала под нее, как под ливень.

— Ливень: все небо на голову, отвесом: ливень впрямь, ливень вкось, — сквозь, сквозняк, спор световых лучей и дождевых, — ты ни при чем — раз уж попал — расти». Сквозь эту галиматью просвечивает нехитрая суть статьи: Марине Цветаевой чрезвычайно нравится Пастернак и стихи его и наружность (стр. 12). Сама она, впрочем, признается, что сокровища, о которых говорит (вернее выкликает) она — сокровища «недоказуемые».

Будто бы опомнившись на минуту, она пишет: «Довольно захлебываний».