Ребята с улицы Никольской - [63]

— Здравствуйте, — прошептала Герта, поклонившись гостям, и протянула деду книгу: — Смотри, дедушка, что у меня есть!

— Ох, Генриетта! — заохала Эвелина. — До книг ли теперь! Беда случилась, беда!

— Пани Эвелина! — развел руками Евгений Анатольевич. — Прошу вас… Нужно ли это знать девочке?

— А чего там, — загнусавил со своего места шорник Лубяновский, — знать или не знать? Сегодня же, в худшем случае завтра все пронюхают, пан Евгенуш…

— Позор, величайший позор! — прохрипел чучельщик Прага-Иливицкий.

— На смех подымут! — стрельнул хмурым взглядом Лубяновский.

Нынешним утром, как узнала Герта, пани Эвелина, придя с покупками с базара, нашла на кухне, на плите, записку. В записке ксендз Владислав извещал свою экономку, что он порывает с религией, отказывается от духовного сана и женится на русской девушке. Самого ксендза в доме не было, не было и его личных вещей.

Убитая горем, пани Эвелина обегала всех наиболее уважаемых прихожан костела и каждому читала вслух найденную записку. Наиболее старые прихожане были потрясены поступком ксендза. Вот они-то и собрались у Евгения Анатольевича. Правда, сам органист меньше всех был удивлен поступком Владислава, но старался пока не высказывать своего мнения.

— Рож… рож… дество сту… сту… чится в… в… двери, — печально тянул заика шапочник Станкевич. — Как… как… быть в рож… рож… празд… ники… без… без… ксендза?.. Кто… кто… в костеле… слу… служить будет?..

— Пан Евгенуш, вы чего молчите? — повернулся Лубяновский к Плавинскому. — Вам слово.

Евгений Анатольевич во время бормотания Станкевича внимательно просматривал книгу, которую ему подала Герта, и ответил лишь после вторичного вопроса Лубяновского.

— Я, дорогой пан Михаль, откровенно говоря, ничего не думаю… Могу сообщить пока одну новость: на днях меня встретил Козловицкий, флейтист из оперного театра…

— Вас я, пан Евгенуш, о нашем молодом ксендзе допытываю, а не про оперу и не про флейтиста Козловицкого, — гневно фыркнул Лубяновский.

— А я вам, дорогой пан Михаль, все же докладываю, что Козловицкий спросил меня, надумал ли я наконец поступить в оркестр театра. Я обещал дать ответ…

— Какой ответ вы дадите Козловицкому? — насторожился Лубяновский.

— Сегодня я скажу «да»!

— Дедушка! — Герта повисла на шее у Евгения Анатольевича. — Милый дедушка. Если бы ты знал, как я тебя люблю…

Когда Глеб услышал о бегстве ксендза Владислава из лона католической церкви, он, подмигнув, сказал мне:

— Выходит, ты, Гошка, недаром напрашивался в гости к ксендзу. Поди, вы с Гертой там антирелигиозные беседы проводили? Ну и пестери!..

Через несколько дней Евгения Анатольевича без всяких рекомендаций и проверочных испытаний приняли в оперный оркестр: о музыкальной одаренности Гертиного деда в артистических кругах города знали давно, еще с дореволюционных лет. Вместе с ним в театр совершенно неожиданно поступил и мой старинный знакомый Виктор Сергеевич. Видимо, кто-то из доброжелателей бывшего рюхалинского премьера подал ему мысль попробовать свои певческие возможности и на поприще настоящего искусства. Виктор Сергеевич рискнул и после прослушивания и экзамена по нотной грамоте был зачислен в труппу хористом.

Как передавал нам Евгений Анатольевич, директор театра Николай Яковлевич Сляднев распорядился выдать Виктору Сергеевичу денежный аванс. И на первую репетицию — спевку — Виктор Сергеевич заявился в овчинном облезлом полушубке и в цилиндре, который по дешевке купил на барахолке.

Больше всех в эти дни счастлива была Герта. На другое утро, после того как Евгений Анатольевич пришел из театра и с радостной дрожью в голосе доложил ей о результате, наша подружка спозаранку ждала около учительской Галину Михайловну.

— Ой! — закричала она, увидев в конце коридора групповода. — Запишите, Галина Михайловна, в журнал группы, пожалуйста, запишите в графу, где указаны профессии родителей, что дедушка теперь не органист костела святой Анны, а музыкант государственного оперного театра!

— Хорошо, Плавинская, — ласково ответила Галина Михайловна, — я сейчас переправлю…

Но «приверженцы католической веры» не оставляли в покое своего органиста. Лубяновский, Иливицкий, Станкевич и пани Эвелина раза три наведывались всей компанией к Евгению Анатольевичу и звали его назад, в костел.

— Вернитесь, пан Евгенуш! — плаксиво тянула пани Эвелина, блестя золотыми зубами. — Вернитесь!

— Рож… рож… рож… дество… сту… сту… сту… чится в… в… в… двери, — жалобно затянул Станкевич.

Вопрос о рождестве интересовал в то время не одного Станкевича. Во всех календарях 1927 года оба рождественских дня были помечены красными числами. Это означало, что рождество считается узаконенным праздником и что в эти два дня можно официально и не работать, и не учиться.

— Традиции прошлого в Республике пока еще живучи, — пояснил нам Николай Михайлович, смущенно почесывая затылок. — Сразу поломать их сложно. Вот и приходится до поры до времени считаться с отсталой частью населения… Агитировать, агитировать против религиозных торжеств, не сидеть сложа руки.

— Коммунисты и комсомольцы встанут к своим станкам, — горячо говорил Леня, — и докажут трудовым примером, что поповские праздники со всякими пьянками и гулянками — вред и яд.