Ребята с нашего двора - [33]

Руки женщины — с коротко подстриженными ногтями, белесыми от недавней стирки — заметно дрожали. Женщина волновалась.

* * *

Нервничал в эти минуты и еще один человек, шедший по улице. Это был мужчина в тяжелом добротном пальто, в серой фетровой шляпе, неподвластной влияниям моды. Вся его одежда свидетельствовала о солидности, о стойком благоразумии. Тем страннее было сейчас его поведение.

Мужчина шел, поминутно озираясь, будто его преследовали. Будто он вынужден следы заметать. Лампу, ярко светившую в окне четвертого этажа, он увидел издали, но к подъезду пошел не сразу. Постоял напротив дома, подождал, пока свернут за угол редкие подзагулявшие прохожие. Убедился, что поблизости нет ни души, и только потом двинулся через улицу.

Мало кто замечает, что с фасадов современных домов — со всех этих панельных кубиков и башен — исчезли водосточные трубы. Теперь они становятся редкостью, как и многие другие вещи, казавшиеся бессмертными и обязательными. Но на этом доме, старом и украшенном архаической лепкой, трубы еще доживали свой век.

И, как выяснилось, они могли сослужить добавочную службу. В новом доме таких удобств уже не будет.

Мужчина вытащил из кармана связку ключей, еще раз оглянулся и трижды — звонко и отчетливо — стукнул по трубе.

Гулкий звук, родившийся у подножия трубы, взмыл вверх, заполняя все ее чрево. И через секунду лампа на четвертом этаже погасла. Сигнал принят.

Мужчина прошмыгнул в подъезд, быстро и бесшумно одолел полутемную лестницу, добрался до нужной квартиры. Половинка дверей, пестрая от табличек с фамилиями жильцов, уже отворялась ему навстречу.

За дверью была чернота, как в преисподней; мужчина сделал шаг и остановился. За его спиной осторожно задвинулась щеколда, цепочка брякнула; горячая дрожащая рука нашла его руку и потянула вперед — по бесконечному коридору, неожиданно сворачивающему и вправо, и влево, по невидимым предательским половицам, каждая из которых могла взять и скрипнуть, проклятая…

Он балансировал, как цирковой канатоходец, идущий с завязанными глазами, он дышать боялся; вот наконец и последний поворот, косая полосочка света на полу, старинная дверная ручка, всегда цепляющаяся за карман… Все. Можно отдышаться.

— Ну, здравствуй, Аркаша…

Запах кофе. Чистота. Руки на плечах. Улыбка.

— Здравствуй, Зоинька…

— Все благополучно?

— Все хорошо. Все в порядке.

— Устал?

— Ничего. Кофейку выпью, пройдет.

— Раздевайся, кофе готов. Руки помой вот здесь, в тазике, я тебе полью…

— Господи, ты и об этом подумала…

— А как же? Все должно быть как следует.

— Ты не беспокойся, родная. Все и так замечательно. Лучше и быть не может.

— Умывайся. И можешь разговаривать спокойно — он давно уже спит.

— Ничего. Мне громкие-то звуки надоели.

— Я же знаю, что он спит. Чувствуй себя свободно.

— Я так себя и чувствую.

— Тебе надо отдыхать как следует. Хочешь, я найду тебе тапочки?

— Зачем, что ты.

— Просто будет удобней. Ты же не ходишь дома в ботинках!

— Мне хорошо, не беспокойся.

— А отчего ты хромаешь? Аркаша, что случилось?!

— Ничего особенного, чепуха. Я потом расскажу, не обращай внимания.

Помыв руки, он прошел к дивану и осторожно опустился на него — чтоб не заскрипело. Он знал, что диван тоже скрипит.

— Зоинька, пока я не забыл… Ты завтра свободна?

— Конечно. Завтра же воскресенье.

— Сможешь пойти на дневной спектакль?

— На твой? С удовольствием!

— Контрамарка на двоих. — Он пальцами вытащил из нагрудного кармана плотную белую бумажку с отрезанным уголком.

Женщина взяла контрамарку. Подумала. Движением прищуренных глаз показала на перегородку, завешенную портьерой:

— Он не пойдет, Аркаша.

— Ты попроси. Уговори как-нибудь. Разве он много бывал в театрах?

— Бесполезно упрашивать. Он не пойдет.

— Очень хорошие места.

— Все равно бесполезно.

— Тогда сходи одна, Зоинька. Там во втором акте будет моя партия. Почти сольная. Хоть послушаешь, на что я способен.

— Я знаю, — сказала она, — на что ты способен, Аркаша. Я знаю…

Она улыбалась, глаза смотрели влюбленно. И ему сделалось непереносимо жаль и ее, и себя. Ему надоело притворяться, что все идет хорошо. Все получается так скверно, что хуже и не придумаешь.

— За что он меня ненавидит?

Женщина отвернулась.

— За что он меня ненавидит? — повторил мужчина настойчиво.

Он неловко шевельнулся, и диван скрипнул под ним, зазвенел пружинами. И тогда оба они моментально оглянулись на перегородку.

2

Во второй половине комнаты, за перегородкой, лежал на своей кровати Жека. Он не спал.

Нет, он не собирался караулить, когда к матери придет этот шептун. Была нужда. Да и караулить тут нечего — по материнскому лицу заранее все известно.

Просто Жеке не спалось. Ему давно уже было не заснуть вечерами — крутишься с боку на бок, подтыкаешь подушку, натягиваешь на голову одеяло, а сон не берет. На уроке глаза сами слипаются, хоть спички вставляй. А вечером и с закрытыми глазами не уснешь.

Жека не хотел и подслушивать, да перегородка-то стоит лишь для видимости. Что есть она, что нету — одинаково. И Жека не мог не услышать, как этот шептун появился, как он мыл свои чистенькие ручки, наверное двадцатый раз за день, как уселся пить кофе. Ему кофе подавай по вечерам. А то он усталый. Замучен работой.