Ребенок к ноябрю - [9]

— Вы здесь первый раз? — начала Дарья.

Блондин глянул на зал, словно вспоминая, и лишь тогда ответил:

— Ага.

Голос был низкий, тяжелый. Мужской.

— И я первый. Не люблю такие сборища. Народу много, а уюта нет.

Кавалер, и тут помедлив, согласился:

— Ага.

— Я Дарья. А вы?

— Петр.

И имя хорошее, подумала она. Ей было легко, ничего не сковывало. Не для себя же старалась, для ребенка. Петр двигался так себе, вперевалку, но танцевать с ним было очень приятно — Дарья просто утонула в его лапищах.

— А после вечера вы чего делаете?

Блондин чуть шевельнул здоровущими плечами:

— Черт его знает! Вроде, ничего.

Музыка кончилась, он не спеша убрал руки.

— Я тут недалеко, — сказала Дарья, — если хотите, можно кофейку попить.

Блондин глянул на нее сверху и спросил своим роскошным медвежьим басом:

— А у тебя СПИДа нет?

Дарья повернулась и быстро пошла. Хам паршивый. Двух слов связать не может, а туда же… Дебил!

Увидев ее лицо, Надин вскинулась:

— Чего?

У Дарьи тряслись губы:

— Да ну… Хам паршивый. Двух слов связать не может, а туда же… Дебил!

— А чего он, чего? — возмущенно залопотал Леший.

Умная Надин поняла сразу:

— А ты чего ждала? Издали было видно — дебил. К дебилу, между прочим, и шла. Для хохмы.

«Хохма» позволила кое-как усмехнуться. Но все вдруг стало противно: и толпа, и запах пота в зале, и запах конюшен в коридоре, и толстый пожилой милиционер, что, набросив шинель, курил в дверях, — базар ему тут, что ли?

Гаврюшины зазывали к себе, чуть не силой тащили. Дарья уперлась: домой, только домой. Поймали такси, Гаврюшины завезли Дарью и поехали дальше.

Квартира, где жила, Дарье не нравилась — сарай сараем. А вот комната нравилась в даже очень. Большая, шестнадцать метров, квадратная, с высоким красивым окном. И выходило окно удачно, как раз на троллейбусную остановку. Когда становилось невмоготу, Дарья садилась на подоконник и ждала, пока из-за угла не выплывет домик на колесах с матово светящимся лбом. Ближе, светлее, потом шуршанье внизу… Будто в кино, она смотрела, как выходят люди, выходят и растекаются, кто куда. К Дарье они отношения не имели, но одиночество отпускало.

Когда хитрая Ленуська искала размен послаще для себя, а Дарье было так противно, что хоть бы как, только скорее, она поехала смотреть с Надин очередной вариант. Надин, уловив настроение подруги, сразу стала искать плюсы. Молча обойдя бесхозный коридор, она встала посреди комнаты, глянула в окно и сказала: «По крайней мере, есть свое лицо». И с тех пор, когда Дарью жалели за коммунальный кошмар, она возражала с некоторым даже снобизмом: «По крайней мере, есть свое лицо».

Сразу после переезда поняв, что комната эта ей на несчитанные годы, она и обустраиваться стала надолго. Случайной вещи не было ни одной, каждая продумана и любима. Когда приходилось, Дарья за деньгами не стояла: диван-кровать обошелся чуть не в две зарплаты, на кресла с журнальным столиком вообще пришлось копить и копить. Буфет, правда, купила недорого, по объявлению, импортный, современный, но под старину: если потом, когда расселят, поставить этот буфет в кухне, получится уже не кухня, как бы гостиная, красивое и уютное место для позднего чая. Книг у Дарьи было немного, зато все по своему вкусу, тут она даже на Надин не ориентировалась. Подруга собирала стихи и детективы, а Дарья предпочитала про любовь. Особенно ей нравились переводные, там любовь была настоящая, и говорили не так, как теперь. Конечно, Дарья понимала, что сейчас аристократов нет, да и не нужны они никому, время другое. Но разве в нашу эпоху нельзя себя вести благородно? Сама Дарья, по крайней мере, старалась…

Вернувшись с вечера, Дарья разложила диван-кровать, легла, стала думать, почему этот хам так по-хамски себя с ней вел. Ну хоть бы чем заслужила! Ведь никакого повода не дала. И главное, громко, на весь зал, хам избалованный…

Потом Дарья ощутила раскаянье. Чего там, и у самой рыльце в пушку. Сама-то кого искала? Порядочного мужика искала? Как бы не так — красавца искала. Вот и нарвалась, сперва на Графа, потом на этого дебила. За что боролась, на то и напоролась. От красавца рожать решила! Чтобы потом вырос в такого вот хама и девок на танцах про СПИД спрашивал…

Она так себя запрезирала, будто кого предала. Хотя чего там — и в самом деле предала. К Графу на такси поперлась, к хаму паршивому через весь зал на танец побежала — а Витьку, например, хоть раз вспомнила? Да ни разу! А ведь если по справедливости, кто заслужил, как не он? Мало, что земляк, сосед, сюда вместе ехали — так ведь сколько за ней ходил! И любил, и замуж звал. А помогал как! Барахло с той квартиры на эту перетаскивал — кто? Деньги на диван одалживал — кто? А она об него только что ноги не вытирала, тварь неблагодарная. Ведь вот же благородный человек, настоящий друг — а она? Перед знакомыми стыдилась, дура проклятая. Как же, она с Надин на поэзию ходит, на музыку — а Витька лимита, кирпичи кладет, прописку зарабатывает, с ним в приличную компанию все равно, что на танцы в валенках. И ведь женился — а все к ней ходил, подарки таскал, цветы да апельсины. Хоть обращаться по-людски ведь могла же, могла! Как-то ехали в трамвае — вздыхает. Чего, говорит, размечтался? А он — мечтаю, говорит, чтобы сын был похож на меня, а дочка на тебя. Ведь комплимент сказал дуре! А она такую рожу состроила, будто ей нашатырь в нос…