Ребекка с фермы Солнечный Ручей - [70]

Швейцарский муслин, однотонный или в горошек, был излюбленным материалом для выпускных платьев, хотя находились и такие, кто парился в белом кашемире или альпаке, в связи с тем что в некоторых семьях считали, что шерстяное платье больше пригодится в будущем. Голубые и розовые шелковые ленты, которым предстояло украсить талии, висели на спинках стульев, а та девица, у которой был атласный пояс, молилась, дабы избегнуть греха тщеславия и гордости.

Удастся ли сшить хоть какое-то платье к выпускной церемонии, оставалось неясным для Ребекки вплоть до прошлого месяца, когда в обществе Эммы-Джейн она посетила чердак Перкинсов и, обнаружив там несколько кусков марли, решила, что, на худой конец, и это сойдет. «Дочь богатого кузнеца», решительно отбросив мысль о швейцарском муслине в крапинку, предпочла последовать примеру Ребекки, что она обычно делала и в более важных вопросах. Обе тут же придумали фасоны, которые включали такие сборочки, такие мережки и складочки, такие вставки из нитяных кружев, что платье Ребекки, чтобы успеть закончить шитье в срок, даже пришлось разделить на части и раздать нескольким швеям: пояс — Ханне, лиф и рукава — миссис Кобб, юбку — тете Джейн. Усердный труд, вложенный в презираемый материал, стоивший всего лишь три или четыре цента за ярд, сделал платья вполне приличными и даже красивыми, а что до линий и фалд, которыми ложилась марля, они могли дать несколько очков вперед атласу и парче.

Девочки сидели вдвоем в своей комнате в ожидании заветного часа, причем Эмма-Джейн в довольно слезливом настроении. Она не могла не думать о том, что это последний день, который они проведут вместе. Начало конца их восхитительно близких отношений, казалось, уже замаячило на горизонте, так как накануне Ребекке были предложены мистером Моррисоном две должности: одна в пансионе в Огасте, где она должна была бы аккомпанировать на уроках пения и ритмической гимнастики и надзирать за младшими девочками, когда они упражняются в игре на фортепиано; другая — место помощницы учителя в средней школе в Эджвуде. Жалованье и в том, и в другом случае предлагалось очень скромное, но первая из вакансий давала условия для продолжения образования, на взгляд мисс Максвелл, очень ценные.

Возбуждение Ребекки сменилось восторгом, и когда первый звонок разнесся по коридорам, возвещая, что через пять минут выпускной класс в полном составе проследует на торжественную церемонию в здание церкви, она стояла неподвижная и безмолвная, прижав руку к сердцу.

— Он приближается, Эмми, этот момент, — сказала она через минуту, — помнишь в «Мельнице на Флоссе», когда Мэгги Талливер[41] закрыла за собой золотые ворота детства? Мне кажется, я вижу, как они поворачиваются на своих петлях, слышу, как они захлопываются со стуком, — и я не могу сказать, радостно мне или грустно.

— Мне было бы все равно, как там они поворачиваются или хлопают, — сказала Эмма-Джейн, — если бы только мы с тобой остались по одну сторону этих ворот. Но этому не бывать, я знаю, не бывать!

— Эмми, не смей плакать, ведь я сама чуть не плачу. О, если бы ты кончала семинарию вместе со мной! Это мое единственное горе. Ну вот, я уже слышу стук колес! Сейчас люди на улицах увидят, какой сюрприз приготовил наш класс. Обними меня разок на счастье, дорогая Эмми, только осторожно: помни, какая непрочная наша марля.

Десять минут спустя Адам Ладд, только что прибывший из Портленда и державший путь от станции к церкви, вышел на главную дорогу и резко остановился под деревом на обочине, прикованный к месту зрелищем, полным такого живописного очарования, какое ему редко доводилось видеть прежде. Вряд ли класс, во главе которого стояла Ребекка, мог согласиться следовать общепринятым традициям. Вместо того чтобы шагать от семинарии к церкви парами друг за другом, они решили последовать туда на великолепной колеснице. Телега для сена была увешана зелеными ветками и букетами полевых маргариток на длинных стеблях — этими веселыми красавицами лугов Новой Англии. Каждый дюйм бортов, остова и даже спицы колес — все было увито желтым, зеленым, белым. В этой цветочной беседке на кленовых ветках сидели все двенадцать девочек класса, а десять мальчиков маршировали по обе стороны колесницы с маргаритками в бутоньерках.

Ребекка правила двумя белыми лошадьми, держа в руках увитые цветами вожжи и сидя на покрытой зеленью скамье, которая мало чем отличалась от трона. Ни одна девочка, одетая в белый муслин, ни одна счастливая семнадцатилетняя девочка не может быть некрасивой. И эти двенадцать деревенских девочек на выгодном романтическом фоне казались прелестными, когда июньское солнце, пробираясь сквозь листву, падало на их непокрытые головы, делая такими заметными яркие глаза, свежие лица, улыбки и ямочки на щеках.

Ребекка, как подумал Адам, когда снял шляпу и приветствовал великолепную процессию, — Ребекка, высокая и стройная, с задумчивым лицом и пламенеющим радостью взором, с перевязанными лентой черными косами, могла бы быть юной музой или сивиллой,[42] а украшенная цветами телега с грузом цветущей юности могла бы быть изображена на аллегорическом полотне «Утро жизни». Стоя под вязами на старой тихой улочке, где полвека назад прошла другая выпускница — его мать, он проводил глазами колесницу и уже собрался проследовать вместе с толпой к церкви, когда услышал за спиной негромкое рыдание. За оградой сада стояла одинокая особа в белом, чей аккуратный носик, каштановые волосы и голубые глаза были ему знакомы. Он шагнул в ворота сада и сказал: