Ребекка с фермы Солнечный Ручей - [143]

Ребекка вбежала в дом и открыла крышку старенького пианино, стоявшего между открытыми окнами гостиной. Выглядывая из-за занавесок, она ждала, пока Эмма-Джейн не окажется на самом пороге, а затем запела старинную балладу, новый вариант которой придумала утром, пока одевалась. Она всегда очень любила эту балладу и в данном случае ограничилась тем, что вместо прежних героев — Алонзо и Имоджен, ввела новых — Эбайджу-храбреца и прекрасную Эммуджейн, оставив все остальные подробности в первых трех строфах в прежнем виде, так как содержание их и в самом деле не требовало никаких изменений.

Ее высокий чистый голос, дрожавший скрытым весельем, лился через раскрытые окна и звенел в неподвижном летнем воздухе.

— Сидели однажды весенней порой

У замка старинного стен

Прославленный рыцарь с девицей-красой;

Эбайджа-храбрец звался юный герой,

А дева-краса — Эммаджейн.

— Ребекка, перестань! Кто-нибудь услышит!

— Нет, никто не услышит… Все далеко, в кухне, варят варенье…

«Увы, — молвил рыцарь, — я еду, друг мой,

Сражаться в далеком краю.

Недолго ты будешь томиться тоской,

Пленит тебя скоро поклонник другой,

Отдашь ему руку свою».

— Ребекка, ты не представляешь, как слышно везде твой голос! Я думаю, даже моя мама слышит его сейчас дома!

— Тогда, если она слышит, я непременно должна пропеть и третий куплет — чтобы восстановить твое доброе имя, на которое была брошена тень во втором, — засмеялась ее мучительница и продолжила:

«Меня и любовь, — отвечала она, —

Обидел ты речью такой!

Знай, жизнь или гибель тебе суждена,

Тебе Эммаджейн будет вечно верна,

Эбайджа, возлюбленный мой!»

Допев третий куплет, Ребекка повернулась на своем вращающемся табурете и взглянула прямо на подругу, заботливо закрывавшую окна гостиной.

— Эмма-Джейн, сегодня обычный четверг, четыре часа дня, а на тебе новое голубое барежевое платье, хотя вечером не ожидается никакого церковного собрания. Что это означает? Эбайджа-храбрец наконец возвращается?

— Да, я точно не знаю когда, но на этой неделе.

— И ты, разумеется, охотнее согласишься на то, чтобы он не увидел тебя, когда ты наряжена, чем на то, чтобы увидел, когда ты не наряжена. Правильно, моя прекрасная Эммаджейн; я поступила бы так же. Хотя это не имеет никакого значения для меня, бедной, в моем будничном черно-белом ситцевом платье, никого не ожидающей.

— О, для тебя! У тебя есть что-то такое внутри, что тебе не нужны никакие красивые платья! — воскликнула Эмма-Джейн, чье восхищение подругой всегда оставалось неизменным и не становилось меньше с тех самых пор, как они впервые встретились, когда обеим было одиннадцать. — Ты так же не похожа на всех остальных в Риверборо, как принцесса из сказки. Либби Мозес говорит, что на тебя обратили бы внимание даже в Лоуэлле в штате Массачусетс, где она гостит иногда у своей сестры!

— Вот как? Ну, не знаю… — задумалась Ребекка, которую эта дань восхищения ее чарами почти лишила дара речи. — Ну что ж, пожалуй, если бы Лоуэлл в штате Массачусетс мог бы видеть меня в моем новом сиреневом платье с лиловым поясом, он умер бы от зависти — и ты тоже!

— Если бы я собиралась завидовать тебе, Ребекка, то умерла бы давным-давно. Пойдем сядем на крыльце, там тень и прохлада.

— И оттуда нам будут видны ворота Перкинсов и дорога в обе стороны, — поддразнила ее Ребекка, а затем, смягчившись, спросила: — Как ваши дела, Эмми? Расскажи мне, что произошло за то время, пока я была в Брансуике с мисс Максвелл.

— Ничего особенного, — призналась Эмма-Джейн. — Он пишет мне письма, но я ему — нет. Понимаешь, я не осмеливаюсь, пока он еще не был у нас дома.

— А пишет он по-прежнему на латыни? — поинтересовалась Ребекка, глаза ее лукаво блеснули.

— Ах, нет! Теперь нет, потому что… ну, потому что есть вещи, которые, похоже, невозможно написать на латыни. Я видела его недавно на пикнике, но он не может сказать мне ничего конкретного до тех пор, пока не станет зарабатывать больше и не решится поговорить с моими родителями. Во всем остальном он очень храбрый, но я не уверена, что у него когда-нибудь хватит мужества на это; он так их боится, и всегда боялся. Только подумай, Ребекка, ведь он ни на минуту не может забыть о том, что мои родные знают все о его матери и о том, как он родился в здешней богадельне. Не то чтобы для меня это имело какое-то значение; ты только посмотри, как он образован и чего добился! Я думаю, что он просто великолепен, и мне все равно, где он родился, — пусть даже в тростнике, как Моисей.[88]

Повседневный словарь Эммы-Джейн остался приблизительно тем же, что и был до того, как она поступила в Уэйрхемскую учительскую семинарию, введя родителей в немалые расходы. Она приобрела кое-какие познания, касающиеся культуры слова, но в минуты сильного волнения переходила на просторечный язык. Так уж медленно развивалась во всех направлениях Эмма-Джейн, что — если использовать любимое сравнение Ребекки — оставила на берегах «неутомимого моря жизни» сравнительно мало раковин, из которых выросла.

— Моисей родился не в тростнике, — со смехом поправила ее Ребекка. — В тростнике его нашла дочь фараона… Пожалуй, это не была такая уж романтичная сцена — жена судьи Бина забирает маленького Эбайджу Флэга из богадельни, где умерла его юная мать, но я думаю, что Эбайджа — молодец! Мистер Ладд говорит, что Риверборо еще будет гордиться им, и я не удивлюсь, Эмми, дорогая, если когда-нибудь у вас будет трехэтажный дом с куполом и, присев за свой письменный стол красного дерева с гранатовой инкрустацией, ты будешь писать записочки, извещающие, что миссис Флэг будет рада видеть мисс Ребекку Рэндл у себя за чаем и что достопочтенный Эбайджа Флэг, член конгресса, заедет за ней по пути со станции в своем бирюзового цвета экипаже, запряженном парой лошадей!