Реальность сердца - [2]

— Оставьте эти слова для Золотой приемной, — кривая усмешка. — Здесь нас некому слушать, ваше величество, а потому вы можете не трудиться. О чем вы думали, когда позволяли этому… этому!.. — все-таки он живой, а не мраморный! Грамота в крупной ладони дрожала. — Совершиться этому безумию! Вы обрекли на смерть невинного младенца. Ради чего?

— Я боялась гнева моего супруга, — с достоинством ответила Астрид, опуская глаза.

— Что же, вы думали, что годы спустя его гнев будет меньше?

— Мне было семнадцать лет… — Как будто этим можно что-то объяснить, как будто это хоть что-то меняет; но, когда он вот так хлещет тебя вопросами, словно нашкодившую собаку кнутом, хочется оправдываться, — пусть даже глупо, пошло, неразумно, — лишь бы не молчать…

— Вы знаете, как умирают короли-самозванцы?

Как тихо в саду… кажется, этот вопрос слышен на мили вокруг. Живая изгородь из жимолости не годится, чтоб на нее падать, но коли подкашиваются ноги, уже не до выбора… И свеча упала…

— Простите, моя королева. — Руки у него тоже горячие, пальцы впиваются в виски, возвращая разум, разгоняя теплую липкую тьму, что залила глаза. — Я был слишком потрясен открывшимся мне. Лежать бы так вечность, не размыкая век… На упругой траве в весеннем саду, и пусть эта ночь длится бесконечно, пусть никогда не приходит утро. Утро злое, утро подлое — плещет в окно ярким светом, подсовывает зеркала, чужие глаза, сотни обязанностей, тысячи вопросов, необходимость держать спину и как-то жить с тем, что получилось из страха семнадцатилетней королевы, из глупости и надежды ускользнуть от нестерпимого гнева нелюбимого супруга-короля… И еще из страха оказаться ненужной вещью, поношенным платьем, которое скидывают с плеч и забывают навсегда.

— Моя королева, почему вы обратились ко мне? Не к брату, не к остальным? — У него голос как утро. Голос как утро, а руки как ночь…

— Астрид! Проклятье… Поднимайтесь! Вот так-то лучше. Обопритесь на мою руку, давайте пройдемся. Вам нравится жасмин? Жасмин? При чем тут жасмин? О чем он спрашивает?.. Ветка с крупными белыми цветами — перед самым лицом, благоуханная, бессмысленная, но лучше уж вертеть ее в пальцах и щекотать себе нос лепестками, чем впиваться ногтями в ладонь. Другая рука поймана в ловушку, зажата между локтем и его кафтаном. Ноги ступают, словно сами собой. Шаг, еще шаг… «Рыцарь держит даму за левую руку. Четыре шага. Рыцарь берет даму за правую руку и пара совершает поворот за еще четыре шага.»

— Мне больше не к кому обратиться. Ни брат, ни барон Литто — никто… — спину, спину! — Никто не выполнит мою волю.

— Волю… — герцог Гоэллон покачал головой. — Моя королева, это называется иначе: расхлебать то, что вы заварили. Не удивляюсь, что вы не предлагаете это варево никому, кроме меня.

— Вы слишком дерзки, герцог!

— Я всего лишь честен. Дерзок я был бы, отказавшись выполнить просьбу королевы. Но вы хотите, чтобы я защитил права вашего сына. Как? Мне убить другого вашего сына? — ломается в гримасе отвращения строгая линия рта. «Ты вдруг стал щепетилен? Ты, убивший родных брата и сестру? Разумеется, никто не захочет марать руки без всякой выгоды. Но что же тебе посулить взамен? Сколько ты стоишь, разборчивый убийца?»

— У меня только один сын.

— Изумительно, моя королева! Мальчик зовет вас матерью. Разве он виноват в том, что вы обошлись с ним, как капризная девочка с котенком? Сначала завели, а потом забыли?

— Я хотела… я…

— Хотели сравняться с Амели Алларэ?

— Герцог, вы забываетесь! Ваша дерзость переходит все границы!

— Еще раз напоминаю вам, что мы не на балу. Да и считать меня наемным убийцей на службе королевской династии — не меньшая дерзость. «Рыцарь и дама замирают лицом друг к другу». Верхнее платье — тяжелое, отделанное мехом, — показалось тонким, легче самой прозрачной кисеи. Вдруг пришло на ум, что северный ветер в столице называют эллонским. Взгляд эллонского герцога был холоднее, чем ветер с его земель. Он срывал одежду, оставлял ее нагой, униженной и бессильной, словно на Суде Сотворивших. Но герцог не отказался. Все же не отказался.

— Кто мог прислать вам этот список с исповеди?

— Не знаю…

— В самом деле? — смотрит сверху вниз, пристально — и взгляд забирается под платье, под ребра; кажется, что читает в сердце. Не кажется даже, так и есть. Колдун, ведьмак. Сумеречник. И что ему ответить? Правду он увидит сам: нет, не знает, знать не может; нашла футляр на своем столике для вышивания, распечатала при фрейлинах, думая, что очередная глупость: напыщенное, по письмовнику написанное послание от какого-нибудь юного пажа или придворного дурня, решившего лестью и славословием взыскать милость королевы. Распечатала, срывая печати без родовых знаков — и обомлела от прочитанного.

— Я выполню вашу просьбу, моя королева. С одним лишь условием…

— Вы смеете ставить мне условия?

— Посмели же вы просить меня о смерти десятилетнего ребенка! Моя королева, будем говорить начистоту. Вы отдали в мои руки собственный смертный приговор… Дура, какая же дура — довериться ему! Ему, прозванному Пауком, убийце, интригану, отравителю… …но ведь именно такой тебе был нужен?