Реальность и мечта - [17]

Рецензии на спектакль были по-ленинградски вежливыми, а про мое исполнение писали, что молодой актер еще не до конца справляется с ролью. Конечно же, не до конца! Я сам знал это и чувствовал за собой вину, и был страшно расстроен случившимся. Пусть роль Кирова была пробой, которая не подорвала веры учителей в мои силы, но и восхитить их она также не могла. Так для меня началась совсем неяркая жизнь молодого актера, который, в общем, не проваливал роли, но и не ослеплял зрителей особенным блёском. Я спокойно относился к такой действительности, понимая, что всему свое время, но иногда все же муЧился выдуманной творческой несостоятельностью, полагая, что мне не место в театре, и терзал себя риторическими вопросами О своем актерстве вроде: «Ну когда же, когда я отравился этим ядом?!»

Родом из детства. Первый учитель

В детстве я не мечтал быть актером.

Мальчишкам вообще, как мне кажется, больше свойственно мечтать быть теми, кого артисты играют. И мы хотели быть похожими на героев знаменитых в те годы кинолент «Чапаев», «Броненосец “Потемкин”», «Путевка в жизнь». Вряд ли кто-то из нар тогда обращал внимание на имена исполнителей ролей, и то, что эда> игра, вряд ли приходило нам в голову. Герой и актер сливались в воображении воедино — на коне с саблей наголо скакал сам Чапай, а не актер Борис Бабочкин.

Больше всего нас увлекал сюжет. Знаю по себе: сколько бы я ни смотрел фильм, каждый раз, как впервые, с замиранием сердца переживал опасность, которая грозила нашим, сжимал кулаки при виде врагов, в избытке чувств, когда наши побеждали, стучал вместе с другими ребятишками ногами по полу и громким шепотом горячо обсуждал увиденное на экране: «А он сейчас как стрельнет!», «Посмотри, посмотри, как он сейчас понесется!». Замечательна эта мальчишеская способность — все заранее знать и переживать горячо, как впервые. Хоть в сотый раз смотришь фильм, знаешь все движения героев картины, а все принимаешь взаправду, всамделишно.

Вот эта удивительная способность детей быть непосредственными, безоговорочно верить в происходящее на экране или на сцене и есть та самая столь редко достигаемая актерская мечта. Сохранить детскую восприимчивость, безоглядную веру в игру и ее правду, сочетать это со взрослым, может быть, горьким жизненным опытом удается только, большим талантам. Все это я узнал много позже, а не тогда, мальчишкой, когда бегал в кино.

Кино я любил. А театр? О нем до пятнадцати лет я понятия не имел. Правда, в городок Тара, где мы жили, наезжала актерская

труппа из Тобольска, и, выпросив у мамы денег, я ходил на спектакли. Но, пожалуй, я видел в них лишь сказку, которая не имеет ко мне никакого отношения. Она не вызывала желания участвовать в ней, уж тем более сильных переживаний и духовных потрясений. В самом тобольском театре я не бывал, но знал его по фотографиям. Из резного дерева, сказочно прекрасный терем- дворец стоял на холме, на виду всего города. Театр был одной из главных достопримечательностей Тобольска, его гордостью. Но случился пожар, и он сгорел.

А в Таре представление давалось в огромном, вроде ангара, помещении. Потолком в нем служила крыша, состоявшая из пригнанных друг к другу лубяных реек. Когда шел дождь, возникало ощущение, словно сидишь внутри барабана, по которому бьют сотни палочек. И актеров в дождливые дни почти не было слышно. Однако я верил тому, что происходило на сцене, так веришь в сказку. Веревочная кольчуга на рыцаре казалась мне кованной из железа, меч — настоящим. Помню спектакль, который назывался «Старая мельница». Там сражались между собой, кажется, немцы и французы. Для меня не это было важно, а само действо, зрелище. Однако не настолько, чтобы я заболел театром, захотел сам быть среди играющих на сцене. Какая-то неосознанная тяга возникала, но сама собой и исчезала.

Я вообще человек спокойный. Никогда не было у меня страсти, которую мог утолить только театр. Но однажды возникла мысль: а не попробовать ли? И я вкатился в эту профессию, как колобок, без особых своих усилий. Не мечтая быть актером, я стал им — за то низко кланяюсь людям, которые помогли найти мне судьбу. И родителям, которые поддержали меня на моем пути.

Семья наша состояла из отца, Александра Андреевича Ульянова, матери, Елизаветы Михайловны, меня и младшей сестры Маргариты. Старый сибирский городок Тара, где мы жили, когда-то был, как и его ровесники Тобольск, Тюмень, Сургут, крепостью, построенной казаками во времена завоевания Сибири.

Городок раскинулся на высоком левом берегу Иртыша, в окружении бескрайних урманов — тайги. До революции в Таре жили в основном купцы. Город славился деревообрабатывающей, маслодельной промышленностью, кожевенным ремеслом. В нем было семь или восемь церквей, построенных в основном в XVIII веке. Прекрасный вид открывался на город с реки. На меня, мальчишку отнюдь не сентиментального, он производил завораживающее впечатление: прииртышская луговина, дома на взгорке и красавицы церкви, освещенные солнцем. Когда мы, следопыты малые, уходили далеко в луговую сторону, к Иртышу, то издалека на высоком берегу видели очень красивый город с белыми, как головы сахара, церквами. Потом происходило непонятное. На моих глазах многие церкви уничтожали. Кирпич, из которого они были сложены, хотели использовать для постройки Дома культуры. Но кирпичи были намертво слиты воедино, и пришлось стены взрывать, блоки — долбить. В к!онце концов все это превратилось в щебенку, пригодную разве что для засыпки дорог.