Реализм Гоголя - [42]

Он же написал трагедию «Василий Шуйский» (изд. в 1830 году), вызвавшую даже поощрительный отзыв «Литературной газеты» (впрочем, отметившей, что пьеса — еще детский лепет), трагедию ультраромантическую, полную бреда страстей, неопределенных идеалов и т. п. И у него опять противоречие порывов к мысли при романтической невозможности раскрыть объективное содержание мыслей. А ведь именно Станкевич так точно и хорошо понял объективный смысл «Старосветских помещиков», и ведь именно он еще в 1835 году написал о Лажечникове: «Он все-таки лучший романист после Гоголя, которому равного я не знаю между французами. Это истинная поэзия действительной жизни» (письмо к Я. М. Неверову от 4 ноября 1835 года).[23]

Станкевич рвался к тому, что было реальным движением вперед в русской литературе; но романтизм мешал ему и сковывал его собственное творчество. А разве не то же самое произошло в 30-х годах и с поэтами круга Станкевича, например с Красовым? Огромный «запрос» содержания, философского и даже отчасти общественного, растворился в ничто, потому что романтическое мировоззрение поэта направляло его творческое внимание не вовне, а внутрь его самого как темы личности, и вместо мысли получалось лишь неопределенное тоскующее волнение рвущейся к мысли и к объективности души.

Так «поэзия мысли» романтизма 30-х годов в историческом смысле не удалась даже у людей, глубоко затронутых благородными стремлениями эпохи. А между тем она зрела уже у Пушкина и созрела в творчестве Гоголя еще в начале 1830-х годов; она определится явственно у Лермонтова и принесет поэтические победы Тютчеву.

3

В «Старосветских помещиках» воплощена идейная сущность того противоречия действительности, которое Гоголь положил в основу своего отрицания ее. Мечте романтиков об идеале, противостоящем дурной действительности, Гоголь нашел соответствие в самой действительности. Концепция Пушкина, различившего в человеке его изначальную возможность и его реализацию, обусловленную социально-исторической средой, была перестроена Гоголем в том смысле, что он признал эту возможность не только принципиальной, так сказать теоретической возможностью человека, но его реальной, его сохранной в дурной действительности сущностью. Высокое, идеальное, благородное Гоголь показал не как «чистую» норму, противопоставленную действительности пошлого человека, а как глубоко заложенное в этом же пошлом человеке зерно всего прекрасного. И в самой дурной общественной среде он увидел человека прекрасным — несмотря на его подчинение пошлому злу.

Двоение человека (открытое Пушкиным противоречие между возможностями, заложенными в человеке, и реализацией их) Гоголь обернул еще более открыто и отчетливо не против человека, а против общества, уклада жизни, искажающего человека. В «Старосветских помещиках» и реальное зло и реальное благо, — ибо Гоголь мыслил категориями морали более, чем категориями историческими и социальными, при всей гражданственности направления его мысли, — показано как противоречие внутри единого образа, образа его героев, двух старичков, и их жизни и смерти. Затем то же самое противоречие высокого и низменного, благородного и пошлого, притом с тем же осмыслением этого противоречия как столкновения высокого предназначения человека с его искажением в гнусных общественных условиях, Гоголь раскрывает в «Миргороде» развернуто, в противопоставлении и сопоставлении обеих стихий жизни в двух отдельных повестях: «Тарас Бульба» и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». То, что было дано слитно, в сплетении противоречивых черт блага и зла в «Старосветских помещиках», разделилось и противопоставилось в этих двух крупных повестях, образовавших главный, основной художественно-идейный костяк всей книги. Высокое, героическое и прекрасное человека составило образную ткань «Тараса Бульбы»; пошлое, низменное и безобразное человека отделилось и образовало повесть о двух Иванах.[24]

В Афанасии Ивановиче показано и то, что в нем могло бы расцвесть в красоту Человека с большой буквы, и та «земность», которая задавила в нем человеческое. В «Тарасе Бульбе» и повести о двух Иванах этот двойной взгляд на человека разделился. «Тарас Бульба» — это то, чем мог быть, чем может быть и должен быть человек; повесть о двух Иванах — это то, чем стал человек в пошлой действительности. Но это ведь как бы такой же самый человек, так что не натурой своей, не случайностью характера отличен он от своего же прообраза в «Тарасе Бульбе», а жизнью своею, делающею его таким пошлым и гнусным, идеей, лежащей в основе его жизни и пронизывающей ее.

Так рождается новый поворот противоречия: не различные по характеру, исконно заложенному в них, люди сталкиваются в оценке автора (концепция Шекспира и еще Мольера), не идеал-мечта, вознесенная над действительностью, сталкивается с нею, обреченною на вековечное прозябание во зле, в хаосе, в разрозненности (концепция романтиков), не просто потенция человека, возможная, но отсутствующая в его подлинном бытии, сталкивается с его единственным осуществлением, обусловленным историей сформировавшего его общества (концепция Пушкина), — но человек сталкивается с жизнью человека, человек, созданный для блага, сталкивается с господством зла.