Реализм Гоголя - [161]

Он чувствует, что его похвалы ждут, как манны небесной, — и ему не жалко: он хвалит. Завтрак был в больнице. Хлестаков вспоминает это и сразу же улавливает, что от него напряженно ждут оценки, и именно одобрения, уже не завтрака, а больницы; и он изрекает: «Помню, помню, там стояли кровати. А больные выздоровели? там их, кажется, не много». Хлестаков попал в точку; и Земляника немедля расписывает свои «достижения».

Далее развертывается диалог с дамой, Анной Андреевной. Хлестаков рассыпается в комплиментах. При этом его реплики — это подкрепление, усиление того, что он услышал и подхватил.

Анна Андреевна. Нам еще более приятно видеть такую особу.

Хлестаков (рисуясь). Помилуйте, сударыня, совершенно напротив: мне еще приятнее.

Как видим, отношение реплик такое: нам еще более приятно — мне еще приятнее. Далее то же:

Анна Андреевна.…Я думаю, вам после столицы вояжировка показалась очень неприятною.

Хлестаков. Чрезвычайно неприятна.

Она говорит — неприятна; он немедля с готовностью соглашается и усиливает. Но она сказала «после столицы». Надо и это подтвердить, подкрепить. Она спрашивает, она хочет узнать, и все окружающие жадно ждут его ответа, ждут именно слов насчет высшей жизни в столице. Разумеется, Хлестаков должен быть им приятным и сказать им то, чего они хотят, не потому, что ему надо врать, а потому, что он хочет угодить. И он говорит: «Чрезвычайно неприятна. Привыкши жить, comprenez-vous, в свете и вдруг очутиться в дороге: грязные трактиры, мрак невежества…» и т. д.

Далее разговор идет так, что Хлестаков только подхватывает темы своей собеседницы.

Анна Андреевна. В самом деле, как вам должно быть неприятно.

Хлестаков. Впрочем, сударыня, в эту минуту мне очень приятно.

Анна Андреевна. Как можно-с, вы делаете много чести. Я этого не заслуживаю.

Хлестаков. Отчего же не заслуживаете? Вы, сударыня, заслуживаете.

Анна Андреевна. Я живу в деревне.

Хлестаков. Да, деревня, впрочем, тоже имеет свои пригорки, ручейки…

То же и в ответвлении этого диалога. Городничий говорит: «Чин такой, что еще можно постоять», — а Хлестаков подхватывает: «Без чинов, прошу садиться».

Далее развертывается ложь Хлестакова, которую «как бы кладут ему… в рот» его собеседники и инициатива которой никак не в нем:

Анна Андреевна. Вы, верно, и в журналы помещаете?

Хлестаков. Да, и в журналы помещаю… — и сразу вышивка по этой канве; ведь ему смотрят в рот; ведь надо же сказать, что́ именно «помещаю»; и вот — поток немыслимых выдумок, в сущности вынужденных ситуацией.

Или далее:

Анна Андреевна. Скажите, так это вы были Брамбеус?

Хлестаков. Как же, я им всем поправляю стихи… — и опять развитие, усиление («Мне Смирдин дает за это сорок тысяч», и, конечно, именно сорок, фольклорные, магические, традиционные сорок сороков, сорок тысяч братьев и т. п.).

Анна Андреевна. Так, верно, и Юрий Милославский ваше сочинение?

И, Хлестаков, готовый подтвердить все, не затрудняется ответом, повторяющим вопрос: «Да, это мое сочинение».

Но тут возникает затруднение. Дочка Городничего нарушает гармонию: «Ах, маминька, там написано, что это г. Загоскина сочинение». Мамаша в гневе, окружающие, вероятно, смущены: как быть? Хлестаков верен себе. Он во что бы то ни стало хочет быть приятным всем, хочет, чтобы все было хорошо и мило; и он вдохновенно находит выход: все будет в порядке, все будут удовлетворены, и мамаша и дочка — обе правы, и его «система» ответов, непременно лишь подтверждающих то, что ему подсказывают, торжествует победу: «Ах да, это правда, это точно Загоскина; а есть другой Юрий Милославский, так тот уж мой». И в самом деле, все становится на место, и Анна Андреевна, получив то, чего она хотела от Хлестакова, может сказать: «Ну, это, верно, я ваш читала. Как хорошо написано!..»

И далее диалог идет в том же порядке:

Анна Андреевна. Я думаю, с каким там вкусом и великолепием даются балы.

Хлестаков. Просто не говорите. На столе, например, арбуз — в семьсот рублей арбуз…

И Анна Андреевна, и почтмейстер Шпекин, с упоением читающий письма из Петербурга, и все остальные мечтающие о столице жаждут услышать о столичных балах, о пышности высшего света; все они должны получить от Хлестакова-сановника рассказ о его жизни на вершинах общества. И он должен удовлетворить их ожидания. Но как ему быть? Он никогда не был «в свете», никогда не видал светского бала и не знает, как там все происходит. Он что-то слыхал о роскоши, о новоизобретенных консервах, привоз коих в Россию был запрещен царем; но толком изобразить всю эту роскошь он никак не может. И вот он выходит из положения, так сказать, чисто количественным путем. Он увеличивает количественно то, что ему ведомо из его весьма скромного быта. Его, Хлестакова, лакомство — арбуз, и цена ему пятак. Цена увеличивается непомерно, до семисот рублей, так как придумать другой деликатес Хлестаков не в состоянии. Он, Хлестаков, посылает Осипа за супом на угол, в кухмистерскую: в рассказе о светском великолепии расстояние непомерно увеличивается — до Парижа, откуда везут суп, причем он остается горячим! И слушатели Хлестакова удовлетворены: ведь их воображение тоже не может им ничего подсказать по части петербургских балов, и их ослепляют количества.