Реализм Эмиля Золя - [92]

Этьен исчез еще в самый день бунта, укрывшись глубоко иод землей, в заброшенной шахте Рекийяр. Его решение спрятаться так близко «сбило с толку всех ищеек». Убежище Жанлена, которое мальчишка еще раньше наполнил всякой ворованной снедью, чтобы наслаждаться ею в одиночестве, послужило приютом Этьену. Он жил здесь «в полном довольстве» и совершенной безопасности. Жанлен опекал его, снабжая всем, «вплоть до помады». Куча сена служила Этьену постелью, «в ровном и нагретом, как в бане, воздухе не чувствовалось сквозняков». Недоставало только света- Жанлену никак не удавалось раздобыть пачку свечей.

Да, Этьен тяготился безопасностью, сытостью в этом потаенном углу; он урезывал свою порцию сухого хлеба. «Но надо было жить: его задача еще не выполнена». Он снова и снова пытался себе представить, что делают его товарищи наверху. «Отступничество он счел бы величайшей подлостью» и скрывался лишь для того, чтобы, оставаясь на свободе, «давать советы и действовать».

Но в долгие дни вынужденного одиночества его стали одолевать «неясные мысли», которых он раньше в себе не знал. «Никогда еще Этьен не размышлял так много». В этой работе самопознания приобрели известную четкость неопределенные прежде мечтания, неоформившиеся желания, стали вырисовываться существенные черты натуры Этьена — его вкусы и склонности. И хотя принимал он решения «остаться с товарищами до конца, пусть даже придется околевать вместе с ними», раздумья его могли быть характерны для человека, которому еще очень, очень далеко до кровной близости, органического слияния с народом.

Он не решался ответить себе на вопрос, «почему ему все опротивело» на другой день после исступленного шествия по шахтам. Но ответ все же был. Этьен с отвращением вспоминал «низость страстей, грубость инстинктов, запах всей этой разбушевавшейся голытьбы».

Хотя жизнь во мраке рекнйярской шахты угнетала Этьена, тем не менее «он со страхом думал» о возвращении в поселок, к существованию среди обездоленных — «в одной куче, у одной общей лохани. Подумать тошно! Не с кем серьезно поговорить о политике. Скотское житье…» («Quelle nausee… Pas un avec qui causer politique serieusement, une existence de betail…»). Этьен желал бы видеть их на более высоком уровне развития, расширить их кругозор, поднять до человеческой жизни в своем понимании, «но как далеко до этого. Он не чувствовал в себе достаточно мужества, чтобы дожидаться победы на этой голодной каторге».

Характеристика Этьена Лантье в процессе расширения социального плана «Жерминаля», по мере углубления общественно-политического конфликта, становится все менее привлекательной. И пусть не раз сказано в романе о его человечности, о боли, которую он испытывал, видя страдания других, об искреннем желании Этьена овладеть истиной, все же он начинал отдаляться от людей, за судьбу которых собирался бороться: все более ясно в нем проступала, пробивалась «душа одного из тех буржуа, которых он страстно ненавидел» («Гаше d'un de ces bourgeois qu'il execrait»). В часы долгих раздумий он уяснил свое отношение к массе, определил и взгляд на собственную личность. Честолюбивые его мечты приобрели совершенно конкретное содержание. «В ожидании лучшего („en attendant mieux“) он хотел стать вторым Плюшаром», бросить физическую работу, заниматься исключительно общественной деятельностью, «но жить одному в чистой комнате под предлогом („sous le pretexte“), что умственный труд поглощает жизнь целиком и требует полного спокойствия».

Через несколько дней после расстрела забастовщиков, когда Этьен убедился, что в нем видят единственного виновника несчастья и авторитет его в глазах шахтеров упал, а пошатнувшееся влияние поссибилиста Раснёра снова возрастает, он был искренне удручен. Но к его огорчению явственно примешивалось сожаление о том, что не сбудутся теперь его тщеславные мечты. Ведь он уже видел: «Монсу у его ног, а там, вдали, Париж; может быть, он станет депутатом и выступит с сокрушительной речью против буржуа; это будет первая речь, произнесенная рабочим с парламентской трибуны. А теперь всему конец!»

Но тяжело переживая крушение своей популярности среди рабочих, мучительно раздумывая о степени своей виновности в том, что одни погибают от голода, а другие расстреляны, Этьен, восстановив события, сознал, что в день бунта сам был захвачен неудержимой лавиной шахтерского шествия и остановился беспомощно перед прорвавшимися разрушительными инстинктами. В Этьене не оказалось задатков подлинного вожака масс. «Никогда, кстати сказать, он не руководил ими, — они сами вели его, заставляли делать то, что он не решился бы сделать, если бы его не подталкивал людской поток, устремившийся по дорогам позади него». Его еще продолжало терзать глухое беспокойство, что во время решающих событий он был «не на высоте своей задачи». Но дистанция между Этьеном и шахтерской средой все расширялась: «сердцем, он был уже не с товарищами» («il n'etait meme plus de coeur avec les camarades»). Он испытывал страх перед разгневанным пародом, перед огромной массой, разбушевавшейся и неодолимой («il avait peur d'eux, de cette masse enorme, aveugle et irresistible du peuple»), «мало-помалу она становилась для него чужой»: Этьена отдаляло от товарищей «постепенно развившееся стремление всего его существа подняться выше — к другому классу» («vers une classe superieure»). И, конечно, не в этом герое, столь очевидно затронутом процессом буржуазного перерождения, проявился в романе Золя мятежный дух Жерминаля