Реализм Эмиля Золя - [63]

По оглушительному сигналу к вторичному штурму ринулись полчища живых существ: все жители Арто, как «человеческий лес», подступали к храму и грозили завладеть нефом; мчались стада животных; летели тучи птиц — весь этот «прилив жизни», казалось, поглотил церковь, исчезнувшую «под бешеным натиском живых тел». В обвале стены Муре увидел, как «трудились все растения, вплоть до трав», разрушая фундамент церкви. Лаванда своими длинными крючковатыми пальцами хваталась за каждую расшатанную часть строения и «медленным долгим усилием отрывала прочь»; горный тимьян запускал свои корни, «словно железные клинья», в трещины; «упорные, непобедимые ростки» можжевельника, розмарина, остролиста подкапывались под церковь; ржавые лишайники разъедали стены; сухие травинки, проникнув под двери притвора, «затвердевали, словно стальные пики…». Налетевшим ураганом были «сметены в прах» исповедальня, образы святых, разбиты священные сосуды.

«У бога не было больше дома… Церковь была побеждена» — Сержа Муре охватила неистовая радость. Но видение, давшее ему столько никогда не испытанного счастья и торжества, исчезло при звуке голоса Дезире. Она вошла к брату с лампой в руке. «И священник увидел, что церковь цела и невредима».

Освобождение было кратким и оставалось только в иллюзии. Наяву Муре перестал желать его. Когда видения рассеялись, он испытал даже облегчение, точно у него «ампутировали наболевшую конечность». Болезнь духа и тела сказалась в оцепенении, которое отнимало даже «ощущение страдания»; в том, что «хилые руки» Сержа «точно сломались»; в том, что им овладела уверенность: «Я споткнусь о первый же камень». Он не был готов для жизни: не знал ее и боялся; роясь в памяти, находил там лишь обрывки молитв, подробности церковной службы, строчки из писаний отцов церкви…

«Я ничего не знаю, — сказал он Альбине, придя вновь в Параду. — Я поднимаю руки только для того, чтобы благословлять… Если я стану искать в себе сердце, я не найду его: я принес его в жертву богу…» Еще недавно, во время молитв «зубы его стучали от ужаса, а голос мятежной крови кричал, что все это — ложь». Но он был «взращен для бога», и в целом комплексе понятий, привычек, прочно внедрившихся в его жизнь, не оказалось ничего для человека. Подобно каменным статуям, что столетиями стоят в нишах храмов, Серж Муре был окурен церковными благовониями. «Ладан проник во все уголки моего тела», — признался он Альбине. От него и прозрачная ясность духа и «мир, вкушаемый мною оттого, что я не живу». Может быть, он и понимал жестокость своей судьбы, сказав богу: «Я — пустой дом, где ты можешь обитать».

Когда умерла Альбина, унеся с собой зарождающуюся новую жизнь, — задохнулась на ложе из всех цветов Параду, отравивших ее своим благоуханием, бог, воцарившись в «пустом доме», так властно заполнил его целиком, что у слуги не осталось места для чувств человеческих. Аббат Муре, словно облеченный в «непроницаемую броню», читал над могилой Альбины молитвы «отчетливо, не проглатывая ни единого слога», «пел твердо», голову держал «прямо» и смотрел на гроб «с ясным спокойствием».

Эту сосредоточенно-духовную атмосферу на кладбище, где «среди сухих трав спало солнце», разрушило появление Жанберна у могилы племянницы. «Пока аббат Муре заканчивал свои молитвы», Жанберна «преспокойно» достал из кармана нож и отсек правое ухо брату Арканжиасу, взвывшему от боли. «Левое — в другой раз», — произнес философ, удаляясь.

* * *

Доктор Паскаль, обозревая родословное древо Ругон-Маккаров — «этот документ, такой исчерпывающий, законченный, без единого пробела», — испытывал чувство удовлетворения: «Можно подумать, будто это научный опыт, проведенный в тиши кабинета, будто это задача, записанная и решенная на доске». В картине судеб разветвленного семейства отмечен и конец истории Сержа Муре. Настоятель церкви Сент-Этроп в беднейшем приходе, расположенном в глухом, сыром ущелье, он ведет монашескую жизнь, заранее отказавшись от епископства и угасая от чахотки. При нем — слабоумная сестра Дезире. «А он — святой, ничего другого о нем не скажешь… Можно быть убийцей и слугой господним», — говорил доктор Паскаль.

И через много лет после драмы, унесшей Альбину и вернувшей в лоно церкви аббата Муре, доктор чувствовал боль, прикасаясь к незажившей ране. Видя на месте исчезнувшего с. лица земли волшебного сада Параду разровненные и расчищенные участки, продающиеся с публичных торгов, он признавался: «Каждый раз, когда я прохожу здесь, у меня разрывается сердце».

Но почему же? Ведь излечение некогда в Параду Сержа Муре — «один из самых чудесных случаев» в практике доктора Паскаля. Однако радость ученого была уничтожена непредвиденными результатами лечения. «Опыты ставишь замечательные, а выходит, что ведешь себя, как бесчестный человек», — горестно удивлялся он еще в «Проступке аббата Муре». Но, может быть, к искреннему сочувствию Паскаля племяннику примешивался холодноватый интерес экспериментатора; может быть, и есть малая крупица правоты в словах старой служанки Тэзы, винившей во всем случившемся лекарство, в которое так верил Паскаль, — Параду. «Кажется, сколько я его уговаривала. Но эти ученые крепко держатся того, что задумали. Есть и такие, что уморить вас готовы, чтобы только заглянуть, что делается у вас внутри». Так или иначе, доктор Паскаль «упрекал себя в этой смерти…смотрел на себя, как на соучастника преступления…обвинял себя, бормотал какие-то полупризнания, смутно намекая на тех, кто убил Альбину».