Реализм Эмиля Золя - [48]

Отмирают быстро и чуть ли не безболезненно семейные привязанности, материнская любовь Марты. Дети стали ей в тягость. И пока Муре, которого все больше тревожила участь сыновей и дочери, „ломал себе голову, как ему управлять этим маленьким мирком“, Марта „с лихорадочной набожностью“ отдавалась молитве. Лишь услышав, что отец отправляет Октава на службу в один из торговых домов Марселя, „она словно пробудилась ото сна“, попыталась вернуться к домашним заботам. Но затем „впала в прежнюю расслабленность“, и в день отъезда Октава „ей все было настолько безразлично, что она приняла это известие бесстрастно“ и ограничилась лишь несколькими напутственными советами. „Вера обессиливала ее“.

— И Серж покинул родительский кров, но не ради того, чтобы изучать юридические науки в Париже, как предполагалось ранее. Подчинившийся влиянию аббата Фожа, выполняя обет, данный во время болезни, Серж поступил в духовную семинарию. Услышав о намерении сына, Муре „с чувством глубокой безнадежности“ признался: „Будь у меня хоть капля мужества, я бы взял узелок со сменой белья и ушел отсюда…“ Но капли мужества, чтобы изгнать „горе, опустошавшее дом“, у него не нашлось, и он ответил на просьбы Сержа: „Будет, будет, решено. Ты станешь священником, мой мальчик“. Но вскоре Муре поседел, ноги у него стали дрожать, в нем уже не узнавали прежнего язвительного насмешника, „которого боялся весь город“. Подозревали, что он запутался в рискованных спекуляциях и не может оправиться „после крупной денежной потери“.

В доме осталась одна простушка Дезире, к которой мать, „всецело поглощенная своими переживаниями“, стала испытывать „чуть ли не отвращение“. Возвращаясь из церкви, окуренная ладаном, „она брезгливо морщилась от острого запаха земли, исходившего от дочери“, вечно возившейся в огороде или кормившей кур. Марта „уже не могла выносить ее возле себя; ее беспокоили это могучее здоровье, этот звонкий беспричинный смех“. И когда оскорбленный за дочь Муре предложил и ее „выпроводить из дома“, как сыновей, Марта откровенно ответила: „Право, я чувствовала бы себя гораздо спокойнее, если бы ее не было“.

Золя достиг большой глубины и тонкости в характеристике сложного душевного состояния Марты после того, как Муре отвез дочь к кормилице в Сент-Этроп. Неясное и даже четкое сознание собственной жестокой неправоты может принимать у человека парадоксальные формы, о чем хорошо известно психологам, В Марте „бушевал неведомый гнев“, как отголосок давней вражды Ругонов к Маккарам, „в ней росла ненависть“ к Муре, „беспрестанно бродившему вокруг нее, словно угрызения совести“.

Первая крепость в плане завоевания Плассана была аббатом Фожа захвачена полностью. „Дом — твой, сад — твой“, — говорила ему сестра, Олимпия Труш, прибывшая вместе с мужем сюда из Безансона для поправления дел. Но, утверждаясь в доме Муре, аббат понимал успех не так, как его представляли себе рядовые хищники и интриганы Труши („восхитительные негодяи Труши“, — говорил Флобер). Впрочем, Олимпия сама очень четко провела границу между собой и братом. „Всякий понимает жизнь по-своему. Будь у тебя миллионы, ты бы и тогда не купил коврика для кровати, а всадил свои деньги в какое-нибудь дурацкое предприятие“. Миллионов у Фожа не было. Но внутренние свои капиталы он действительно поместил в очень крупное предприятие. И ожидал большой прибыли. Это не мешало ему говорить о деньгах „с презрением сильного человека“. И не в деньгах преимущественно должна была исчисляться прибыль аббата Фожа, чьей главной потребностью было — „подчинять и властвовать“.

Два первых года в Плассане проживший „на хлебе и воде“, стоически переносивший нужду, сейчас он равнодушно принимал поклонение Марты и раболепное прислуживание Розы, признавшей его настоящим господином в доме, „презрительно царствовал над хозяйкой дома и кухаркой“, привыкнув к тому, что „малейшие его желания угадывались“.

Старуха Фожа сторожила дом, оберегая его от загребущих рук Олимпии. Она приходила в бешенство при виде того, как Труши „всюду запускают свои когти“, и сама торопилась захватить для сына все, что попадалось на глаза. Но, уличив мать в хищениях, аббат разгневанно готов был отослать ее от себя. „Вы думаете, что мое честолюбие заключается в том, чтобы красть?“.

Это была длительная борьба. Старуха настаивала: $<Раз ты так мало заботишься о своих интересах, то я уж сумею защитить их вместо тебя». Ее доводило до отчаяния «полное бескорыстие сына». Но не бескорыстие это было.

Старуха взмолилась: «Когда ты захочешь получить свою долю, будет уже поздно». Но доля аббата была в ином. «Мне нужен не дом, а что-то другое, — пытался он растолковать матери, — дом не мой, а я беру только то, что сам заработал. Вы будете гордиться, когда увидите мою долю…» Его доля — это выигрыш в очень крупной игре, большая карьера духовного лица как награда за политические услуги, оказанные Империи. Награда, ради которой аббат, при соблюдении внешней щепетильной честности, разрушил несколько судеб, уже близка. «Теперь он в апогее своей славы, — говорил епископ Русело. — Но меня беспокоит выражение его лица; у него трагическая физиономия…. он плохо кончит» («…il а un masque terrible… II finira mal»).