Реабилитированный Есенин - [17]

Здесь мы процитируем его «Роман с друзьями» (Октябрь. 1965. № 10. С. 98–99):

«Родственников у нас, слава Богу, кот наплакал, – говорил отец. От него и я унаследовал равнодушие к родне, близкой и далекой. Но Боба, моего “кузена” (как называла его наша “аристократка”), отец любил. Я тоже. И было за что! Собственно говоря, Боб приходился мне двоюродным дядей. Но так как он был немногим старше меня, я называл его не “дядя Боб”, а просто “Боб”. Это его устраивало. Сказать кое-что о “братце” совершенно необходимо, и не только потому, что на первых порах он сыграл значительную роль в моей судьбе, но и потому, что сам он был существом интересным.

Начну с того, что он был “счастливым человеком”…

Еще в Нижнем, в пору своей ранней юности, Боб крепко подружился с Яковом Свердловым. Говорят, с кем поведешься, от того и наберешься. Ну, мой братец и понабрался “от умного Яши завиральных большевистских идей”, как говорили наши буржуазные родственники.

При Керенском Боб со всем пылом примкнул к большевикам. А после Октября стал главводом, то есть почти народным комиссаром водного транспорта. Переехав в Москву, он обосновался во 2-м Доме Советов – в бывшей гостинице “Метрополь”.

В его роскошный номер-люкс я и явился прямо с Рязанского вокзала. В левой руке у меня был фибровый чемодан, а в правой – тюк с экземплярами драгоценного “Исхода”, аккуратнейшим образом зашитого в новенькую мешковину.

– Ого!. – воскликнул Боб. – Что это, пензюк, ты припер?

– Книги.

– Какие книги? – спросил он упавшим голосом.

– Альманах.

– Какой альманах?

– “Исход”.

Вынув из чемодана авторский экземпляр на веленевой бумаге, я протянул его Бобу и сказал:

– Эх, темнота, темнота!.. На, читай. Просвещайся.

Он ухмыльнулся:

– Да ты, пензюк, у меня нахал! Одобряю (курсив мой. – П. Р.).

Налюбовавшись нелепой обложкой, стал перелистывать альманашек.

– Значит, пензюк, у тебя в мешке этот же идиотский “Исход”?

– Конечно.

– А я думал, картошка, – сказал он грустно.

И глубоко вздохнул. Дело в том, что у Боба с детства был прекраснейший аппетит…»

После того как «почти народный комиссар» наелся хлебом со сливочным маслом новоиспеченного москвича, он прочитал пензенские стихи своего родственника, обозвал их «этакой ерундистикой» и сразу предложил ему соответствующую работу.

Процитируем опять самого Мариенгофа, чтобы убедиться, как легко это делалось:

«…я тебя сосватаю к дяде Косте. Это его партийная кличка. Он, видишь ли, был первым нашим комендантом Петрограда. Храбр до черта! А теперь дядя Костя заведует издательством ВЦИК. Вот ты и пойдешь к нему на работу. Посоветую сделать тебя литературным секретарем. Дядя Костя – такой храбрец, что, наверно, и стихи твои напечатает.

– Спасибо, Глухомань. Сосватай.

Пережив томительный день, послезавтра я уже сидел за дубовым письменным столом, реквизированным у какого-то действительного статского советника. Большие зеркальные окна издательства ВЦИК выходили на Тверскую, близ Моховой. Так как я был поэт, дядя Костя распорядился посадить меня у окна, сказав при этом: “Пусть любуется на нашу революционную жизнь и пишет о ней стихи”. Я действительно все служебное время либо этой жизнью любовался, либо “творил”».

И, правда, хорошая работа! Вдохновляющая. Тем более, когда и живешь не на чердаке, как Есенин. Впрочем, процитируем еще раз этого пензюка, но уже из «Романа без вранья» (Как жил Есенин: мемуарная проза. Челябинск,1991. С. 33):

«Первые недели я жил в Москве у своего двоюродного брата Бориса (по-семейному Боб) во 2-м Доме Советов (гост. “Метрополь”) и был преисполнен необычайной гордости.

Еще бы: при входе на панели матрос с винтовкой, за столиком в вестибюле выдает пропуска красногвардеец с браунингом, отбирают пропуска два красноармейца с пулеметными лентами через плечо. Красноармейцы похожи на буров, а гостиница первого разряда на таинственный Трансвааль. Должен сознаться, что я даже был несколько огорчен, когда чай в номер внесло мирное существо в белом кружевном фартучке».

Рассказом о своем житье и работе Мариенгоф дал Есенину богатую пищу для размышлений: стихи пензюка, конечно же, абсолютно бездарные. Но такому выскочке сказать это в лицо не хочется. Как-то само вырвалось слово «лихо!» Вот и пусть понимает, как хочет. И «творит» дальше. Ведь все равно никакой другой работой его не загружают. Хвалит мои стихи. Образы в них нравятся. Но их многие хвалят, а что толку? Живу, как бездомный. Да того и гляди арестуют, а то и расстреляют за дружбу с Леней Каннегисером. Или в армию забреют. Мариенгофа, небось, не мобилизуют, хотя вокруг всех гребут подряд. Пробиться на страницы газет и журналов трудно стало. Те, где это легко было сделать, закрыты. Да и посидеть, поработать негде.

И как все-таки он чем-то похож на Каннегисера! Но не скажешь ведь ему об этом. И никому – тоже. А при таком его родственнике, если вдруг «загребут» в ЧК, заступиться сможет. Говорит, что с Бухариным в первый же вечер по приезде в Москву познакомился. И не без участия того сюда на работу устроили. Пожалуй, если с таким дружить, смелее вести себя можно. Да вот еще и про издание сборника стихов разных поэтов говорит. Почему бы и мне не поучаствовать? Что я теряю? И популярности не поубавится, и гонорар заработаю…