Разворот полем симметрии - [11]
2 – >0..4
За чертой, как шорохи беспорядочных звуков снаружи, кадры другого глаза соединяются с криком потери, рассеиваясь слева от станции перемены; очерк смотрящего в ключе положения совершенно прост
отнимая от камня мысленно пятую часть, чтобы рассматривать дальше – дерево, снова – памятник, уходящий в пустоты, залитые солнцем (не берега) – то, что в каком-то месте мы отнесли к запаху поздней травы, было уже переписано, до всякой попытки собрать эту массу земли в один выдох рассказа (движение, протокол различий)
отнесли к берегам пустот солнца, залитого на камне в пять. Попытки рассматривать уходящее в землю, один памятник, поздний запах дерева, уходящего на вдох. Масса движется в месте различия.
A. S. X
A. S. X
Среди нарушенного в створе огня, принявшего форму свода,
над которым дополнен зной
Проводит сеть возникающий ритм увеличения, как часть
приблизительного температурного кода. Над головой, уходящей
вслед. Когда оторванные от земли, языки не схвачены
прошедшим временем
правка, не знающая об устройстве ввода, ложится пятном
на отступающую от кирпичной ограды
груду знакомого до неявного узнавания, а место фасада
заменяет круг, захваченный краской
Чем дольше у тени, собравшей минуту порога. На одном из
этих надписанных образцов попытавшись ввести элементы,
которые дополняют уже без того задержавшееся дыхание, после
чего останавливается звук окружающего еще тогда, и уже
неслышимого – например, горящего, или собранного наспех, в
собственной определимости как предложения, что ты сказал,
размышляя о скорости действия, о спутанном ветре, что рас
пределен дыханием.
«Далее провести нет способа», 1-22 у тех же самых линий,
дополненных очередностью повторяемого «С-п», в конце
располагаются фразы, не предполагающие ответа.
На поперечном срезе силуэта склонившейся головы, словно все
остальное спущено к белой спине, нагреваемой солнцем,
незаметны глаза, на берегу оставлено наспех сколоченное
помещение для обнаружения перспективы, сквозь щели
которого силуэт поправляет ровную гладь воды. Можно узнать
знакомую ясность темного профиля с тем, что остается, как
шрам, вне тела.
Сам словно видит, как за спиной больше не осталось ограды,
которой значился переход между вторым и настоящим, о
бесконечной последовательности незнакомых до этих пор
пропускающих ветвей любой голос, до которого не услышать
начала, медленно завершал то разграничение лиц, сделанных
парой фигур на переднем плане
Продолжая прослушивать удаленные из ничего записи, между
делом высматривая в пейзаже то, что уже стало двойным
мышлением о поверхности и вращении, не соединяясь в
логиках факта «это, возможно, снова оно», движимое рукой
забывает подписывать образ, который уводит ближе к уже
неделимой отсвеченной концентрации «здесь, где еще».
Пока рядом не замолкает предельная различимость
дополненного в сжимающейся, а, значит, отбрасывающей
поворот траектории стертой спины в качестве предлагаемого
для твоей речи, С, П, которой был полон дневник, столько же
беспредметный, сколько и найденный в нищете места, где
письма (любые, скрученные в несколько исключенных фигур)
не остаются, фрагмент верхнего свода, переместив каждый
взгляд в точку без меры, становится тем,
что говорит сети черт лица.
На той же самой табличке с указанным направлением, когда ни
одно не пропадало из виду, оставались рисованные фрагменты
вокруг; не узнавая лишь то, что оказывалось позади. Ты
можешь сделать больше цвета, чем объема: горизонтальный
рельеф спадает в течение рва.
Уже далеко после того дня, неспособный к выстраиванию
иллюзий – беглый сюжет на экране: тянут свернутый алфавит
на широкую полосу, перекрыв положения карт. В одном из
этих угловатых полей. Как узор двусмысленности, верхняя
граница кошмара над А.
Слеты тектоники, измеренные логикой вертикальной опоры,
пока продолжает переходить угол в сторону, где начертанный
символ уже не соответствует предметности антиграни, и так, до
окончания, (где полурассвет, контртечение, сумма столбов,
вереницы железа) в полную землю окон, перечеркивают
единство воды; торможение, безотчетность, отложенный текст:
аx, sur, xt
Сна не было об охоте, хотя, если навязчиво переложить одни
знаки в другие, можно представить буквы, необязательно
расположенные на одном из забытых зданий, вдоль которых ты,
ускоряясь, дышишь, одиннадцать раз повернув голову вдоль
направления тяжелого шага над поднимающимся из-под ног
расстоянием слева, где еще остается прежней отметка состава
на плече представленного: оригинальные и замещенные,
копоть и треск в продолжающемся замере.
Если то предложение и может с такой частотой повторяться, то
двойное употребление станет причиной того, что, собранные
в технической сортировке, части без замыкания на одно из двух
продолжат вытягивать из другого времени то направление,
вдоль которого шея, сжимающая поворот, как один из
возможных, оказывается выраженным сквозь отрезок пыльной
травы ослабленным, скрытым в попытке захвата, шагом
в сторону, где разлад сустава мешает добавить ветвям, видимым
некогда, и спицам, распределяющим синтаксис окружения: «то,
что в одном исполняло роль снятия для другого»
В этих железных кольцах. Растущая диагональ во время, пока
Автор много лет исследовала судьбы и творчество крымских поэтов первой половины ХХ века. Отдельный пласт — это очерки о крымском периоде жизни Марины Цветаевой. Рассказы Е. Скрябиной во многом биографичны, посвящены крымским путешествиям и встречам. Первая книга автора «Дорогами Киммерии» вышла в 2001 году в Феодосии (Издательский дом «Коктебель») и включала в себя ранние рассказы, очерки о крымских писателях и ученых. Иллюстрировали сборник петербургские художники Оксана Хейлик и Сергей Ломако.
В каждом произведении цикла — история катарсиса и любви. Вы найдёте ответы на вопросы о смысле жизни, секретах счастья, гармонии в отношениях между мужчиной и женщиной. Умение героев быть выше конфликтов, приобретать позитивный опыт, решая сложные задачи судьбы, — альтернатива насилию на страницах современной прозы. Причём читателю даётся возможность из поглотителя сюжетов стать соучастником перемен к лучшему: «Начни менять мир с самого себя!». Это первая книга в концепции оптимализма.
Перед вами книга человека, которому есть что сказать. Она написана моряком, потому — о возвращении. Мужчиной, потому — о женщинах. Современником — о людях, среди людей. Человеком, знающим цену каждому часу, прожитому на земле и на море. Значит — вдвойне. Он обладает талантом писать достоверно и зримо, просто и трогательно. Поэтому читатель становится участником событий. Перо автора заряжает энергией, хочется понять и искать тот исток, который питает человеческую душу.
Когда в Южной Дакоте происходит кровавая резня индейских племен, трехлетняя Эмили остается без матери. Путешествующий английский фотограф забирает сиротку с собой, чтобы воспитывать ее в своем особняке в Йоркшире. Девочка растет, ходит в школу, учится читать. Вся деревня полнится слухами и вопросами: откуда на самом деле взялась Эмили и какого она происхождения? Фотограф вынужден идти на уловки и дарит уже выросшей девушке неожиданный подарок — велосипед. Вскоре вылазки в отдаленные уголки приводят Эмили к открытию тайны, которая поделит всю деревню пополам.
Генерал-лейтенант Александр Александрович Боровский зачитал приказ командующего Добровольческой армии генерала от инфантерии Лавра Георгиевича Корнилова, который гласил, что прапорщик де Боде украл петуха, то есть совершил акт мародёрства, прапорщика отдать под суд, суду разобраться с данным делом и сурово наказать виновного, о выполнении — доложить.