Развод по-французски - [108]

Шарля-Анри убил американец. Я знала, что они ни на секунду не забывают об этом. И его жена, американка-неумеха, не сумела предотвратить трагедию. Что с них взять, думали они, детей младенческого племени, обитающих в колыбели убийц и воров художественных ценностей (и воров старинного фарфора, добавили бы они, если бы знали). Как было бы хорошо, если бы маркиз Лафайет не поехал туда.

До чего прекрасна Рокси, она теперь навсегда с ними, вдова сына, мать внуков; вдова почитаема во Франции как символ верности, безутешного горя и стойкости. Она стояла немного в стороне от Персанов и в стороне от родителей, одинокая в своей глубокой печали — рядом только внимательный, готовый помочь мэтр Бертрам.

— «Je suis la ténébreuse, la veuve, l'inconsolée, — шептала она, опустившись на колено. — Pleurez! Enfants, vous n'avez plus de père»[187]. — Позже она сказала мне, что это слегка перефразированные строки Нерваля.

Заботливо поддерживая Рокси под локоть, мэтр Бертрам помог ей встать. Скорбное лицо словно светилось изнутри умиротворением и уверенностью. Наверное, у нее было все, что она хотела. В ту минуту я увидела человека, который получает все, что хочет.

В могилу полетели комья земли.

— Господи, Из… — услышала я шепот Марджив. — Теперь Рокси может вернуться домой.

Может быть, вернется, мелькнула у меня мысль, может быть, нет.

Рокси не нужно искать и выбирать. У нее есть все. L'américaine. Она может иметь что угодно. Она самодостаточна. Она родила детей и выжила и еще будет рожать. Она может менять континенты, языки, религии, роли.

Я думала о том, как совершенна Рокси, лилия долин, в своей красоте, и как у нее есть все, что душе угодно. Мне вспомнились Мария и Марфа, сестры Лазаря, из библейской истории, которую мы с Рокси услышали, когда ходили в воскресную школу. (Мы спросили родителей, почему они не ходят, они объяснили, что ходили, когда были маленькие.) Из библейской притчи я извлекла мораль, которая была прямо противоположна намерениям евангелистов, и — ошиблась, как героиня романов Генри Джеймса, читанных мною по рекомендации миссис Пейс. Знаю, от меня ждали, чтобы я была Марией. Но Марией на самом деле была Рокси.

41

Не снимай башмаков, будь готов пуститься в путь.

Монтень

Скованные скорбью, отгороженные от мира обычаями, связанными со смертью близкого человека, и заботами о маленьком Шарле-Люке, мы не сразу узнали, что положение Тельмана, арестованного французской полицией, вызывает не только сострадание, но и возмущение американской общины в Париже. Нам об этом сказал Роджер, поддерживающий связь с коллегами-адвокатами, и подтвердила миссис Пейс. По ее тону я поняла: она разделяет общее мнение, что с Тельманом обошлись слишком сурово, гораздо суровее, чем, скажем, с каким-нибудь корсиканцем или североафриканцем, оказавшимся в таком же положении. Взрывы ярости у тех существ — факт естественный, и потому реагировать на них надо если не прощением, то пониманием, снисходительной терпимостью, отвечающей нецивилизованным нравам их стран. А американец-юрист с деньгами вызывает враждебное чувство и заслуживает самого серьезного наказания.

Возмущение парижских американцев делом Тельмана искусно подогревалось его коллегами, которые не уставали рассказывать, каким унижениям подвергался бедняга со стороны гулящей жены и ее любовника, этого французского нахала. Мало кто смог бы вынести такие издевательства, что уж говорить о Дуге, человеке ранимом, с тонкой душевной организацией, которому последнее время приходилось вести отчаянную борьбу с мошенничеством в спорных имущественных процессах.

Разнесся слух, что намечается провести собрание заинтересованных американцев и рассмотреть возможность организации массового протеста в связи с делом Тельмана — письма в газеты, делегации к министру иностранных дел Франции, может быть, вмешательство американского посла.

Придя, как обычно, помочь Рандольфам по дому, я застала там сборище озабоченных граждан: те же служащие «Евро-Диснея», которые были на вечеринке с коктейлями, десяток адвокатов, Стюарт Барби и Эймс Эверетт, Дэвид Кросуэлл, преподобный Дрэгон, миссис Пейс и даже наш посол Лео Барлей, которого я раньше видела только издали. Для них-то и попросила меня накупить у traiteur[188] закусок Пег Рандольф.

Я пришла, нагруженная пакетами, и скромно, как и подобает служанке, направилась в кухню.

— Мы не должны упускать из виду, что это — американский гражданин, — говорил Клив Рандольф. — Они считают его виновным и требуют, чтобы он доказал, что он не преступник. Это совершенно неприемлемо, это против наших правил. Виновен, пока не доказано обратное, — мы не можем мириться с этим положением кодекса Наполеона.

Когда я вошла, в комнате повисла тишина, точно в библиотеке. Все обернулись ко мне. Я слышала, как хрустнули у кого-то костяшки пальцев. Подошла Пег. На лице ее было приличествующее случаю выражение, и человек, перенесший несчастье, должен был оценить ее сочувствие. Этого и ждали от меня, свояченицы потерпевшего и самой по себе героини — или по крайней мере участницы нашумевшего происшествия во Дворце Спящей красавицы.