Разведка боем - [13]

На головах солдат были не шлемы, а широкополые шляпы, зачем-то обильно украшенные разноцветными, торчащими во все стороны перьями. Из-под начищенных до зеркального блеска кирас и столь же отполированных наручей, идущих от кистей до самых локтей, нелепо торчали как будто вздувшиеся на ветру или наполненные водой рукава мешковатых мундиров в ярко-красные и бледно-синие полоски. Короткие штаны такого же нелепого сочетания цветов доходили стражникам лишь до колен, защищенных стальными плашками наколенников с болотно-зелеными ремешками по бокам. Сапог служивые не носили, предпочитая им остроносые черные башмаки с нашитыми на щиколотках и пятках стальными пластинами, а спереди украшенные чересчур большими пряжками. Но более всего поразили моррона чулки солдат, бывшие бледно-желтоватыми, почти прозрачными, и поэтому выставляющими на всеобщее обозрение волосатые ноги владельцев. Такую форму для воинов мог придумать лишь безумный портной, однако определенно обладавший достаточным умом и проворством, чтобы быть в фаворе при королевском дворе и, как следствие, воплотить в жизнь свои бредовые фантазии.

Пограничные формальности заняли куда меньше времени, чем Аламез рассчитывал, так что, кроме солдат, он осмотреть ничего не успел, хотя был не прочь понаблюдать за жизнью видневшейся вдали набережной порта. Досмотр имущества совсем не проводился. Телеги проезжали беспрепятственно мимо поста, а нехотя смотревшие в их сторону стражники даже не удосуживались приподнять тюки и поворошить кучи раскиданного по телегам хлама специальными палками с крюками, висевшими у них на боках. На слуг тоже никто не обращал внимания. Единственное, чем занимался взопревший, обильно покрывшийся испариной толстяк офицер, пока его солдаты откровенно бездельничали, так скрупулезно проверял бумаги герканских рыцарей и взимал с них мзду за пересечение шеварийской границы.

Первый рыцарь, видать, частенько выступал на верлежском турнире, и пограничник его запомнил. Досмотр его грамот вместе с уплатой подати не заняли и минуты. Второй дворянин, скорее всего, не столь часто посещал недружелюбный шеварийский берег, и его бумаги изучались куда более придирчиво. Третья или четвертая по счету грамота командиру поста явно не понравилась: то ли он заподозрил подделку, то ли просто придрался к ставшей нечеткой от времени печати иль чересчур закрученным завиткам подписи. Между офицером и приезжим возник небольшой спор, но недоразумение было быстро улажено при помощи туго набитого кошелька, почти незаметно для окружающих юркнувшего в объемистый карман мешковатых красно-синих штанишек.

Полагая, что вот-вот уже должен настать его черед, Аламез приготовил котомку к досмотру, а затем, взяв коня под уздцы, направился к трапу, но тут неожиданно возникла заминка. Удовлетворенно кивая и радостно поддергивая отвислыми усами, командир поста мельком пролистал бумаги самого молодого из герканских дворян, а именно, того самого, кто пока был виконтом и вскоре должен был получить по наследству титул графа. Сомнений у офицера не возникло, по крайней мере, претензий он юноше не предъявлял и вопросов не задавал, но вот при уплате пошлины собеседники бурно повздорили. Молодой вельможа интенсивно замахал руками, выражая негодование, и перешел на крик. Пограничный чиновник тоже повысил голос. Только благодаря этому находившийся довольно далеко от очага конфликта моррон и понял, в чем, собственно, крылась загвоздка.

– Семьсот герканских кронгеров! Ты что, шут блудливый, с ума сбрендил?! – блажил несдержанный на язык юнец, по молодости лет и по взбалмошности характера не желавший принимать во внимание, где находится и с кем говорит. – Въездная подать всего двести, с тех же баронов ты ровно столько и взял, а меня, значит, ограбить решил, жирная шеварийская рожа!

Отпрыск благородного герканского рода был не только дурно воспитан, но и взбалмошен настолько, что даже в мыслях не допускал, к каким плачевным последствиям могут привести его вопиющие дерзость и грубость. Видимо, он с детства привык капризничать, топая ножкой, кричать на папенькиных слуг и требовать к себе уважения, которого, собственно, ничем и не заслужил.

– Вы забываетесь, молодой человек! – прокричал в ответ шевариец, проявив завидную выдержку тем, что проигнорировал явно задевшее его оскорбление.

Командир поста разговаривал так же громко, как и юнец, держался строго, но не опускался до ругани. Единственное, в чем нашла проявление клокотавшая внутри него злость, так в том, что он неожиданно, в том числе и для себя, перешел с герканского на родной, шеварийский язык.

– Я шеварийски знамени служака и претендаю на подбор вами достойных словес! Не теряйте память, на чьих землях топтуетесь! Скандалы зачинайте на своем бреге! Еще раз вторю! Огромность въездного умоленья положена в соответствии с вашей верховностью… Уплата виконта семь сотен, с баронов куда мельче! Это закон, ублажите покорностью иль тут же вертайтесь взад на плотяру!

«М-да, забавный язык… – подумал Аламез, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться. – Говорят, как будто на нашем, на герканском, и акцент почти неразличим, но такие чудные слова подбирают, что хохотун прям до колик пробирает. А смеяться как раз нельзя! Даже легкая тень улыбки может взбесить шеварийца. Как предупреждал фон Кервиц, они чересчур щепетильны в этом вопросе. Не стоит дразнить гусей, если на дереве не сидишь иль если в штаны запамятовал сковороду подсунуть!