Разум в огне. Месяц моего безумия - [31]

Хотя многие из этих рекомендаций скрывали от меня и моих родных, постепенно становилось ясно, что мое пребывание в отделении для эпилептиков под большим вопросом, как и предупреждала сестра, – во-первых, потому что припадки прекратились, а во-вторых, потому что я оказалась «трудным» пациентом.

Мои близкие находились рядом. В одиночку эту битву мне было не выиграть.

Почувствовав, что отношение ко мне улучшилось и уход стал более качественным с его появлением, отец сдержал свое обещание и стал приходить каждое утро.

Мама приходила в обеденный перерыв, каждый раз, когда удавалось отпроситься с работы, и после 17 часов. У нее было несколько списков с вопросами, которыми она атаковала врачей и медсестер, не зная устали, хотя многие ее вопросы оставались без ответа. Она делала подробные заметки, записывала имена и домашние телефоны врачей и незнакомые медицинские термины (их значение потом смотрела в Интернете). Хотя их с папой отношения были более чем прохладными, они завели тетрадку, в которой переписывались и сообщали о развитии событий в отсутствие друг друга. Мои родители развелись восемь лет назад, но им по-прежнему было тяжело даже находиться в одной комнате, и эта тетрадка объединила их в совместной битве за мою жизнь.

Стивен также стал моей главной эмоциональной опорой. По словам очевидцев, я сразу расслаблялась, когда он заходил в палату со своим кожаным портфелем, набитым доверху дисками с сериалом «Пропавшие» и документальными фильмами о природе, которые мы потом вместе смотрели. Но во второй вечер моего пребывания в больнице я взяла его за руку и сказала:

– Я понимаю, что ты на это не подписывался. И пойму, если ты не вернешься. Я пойму, если никогда больше тебя не увижу.

Потом он рассказал мне, что именно в тот момент заключил сам с собой своего рода пакт, совсем как мои родители: пока я в больнице, он тоже будет там. Никто не знал, стану ли я когда-нибудь прежней; никто не знал даже, удастся ли мне все это пережить. Будущее не имело значения – Стивена интересовало лишь одно: быть рядом, пока я в нем нуждаюсь. Он поклялся не пропускать ни дня. И сдержал клятву.

На четвертый день к коллегии врачей присоединились еще четверо: врач номер шесть, специалист по инфекционным заболеваниям, напомнивший отцу его дядю Джимми, награжденного орденом «Пурпурное сердце» за высадку на пляже в Нормандии во Вторую мировую, почтенных лет седовласый ревматолог, тихоголосый специалист по аутоиммунным заболеваниям, и терапевт Джеффри Фридман, похожий на гнома человечек пятидесяти с хвостиком лет, который, несмотря на всю серьезность ситуации, излучал вечный оптимизм.

Доктор Фридман, которого вызвали из-за моего повышенного давления, моментально проникся ко мне симпатией. У него были дочери одного со мной возраста. Войдя в палату, он увидел меня растрепанную, растерянную, метавшуюся по кровати; сидевший рядом Стивен тщетно пытался меня успокоить. Я выглядела одновременно вялой и беспокойной.

Доктор Фридман попытался расспросить меня о моем здоровье и составить базовую историю болезни, но я была слишком погружена в свои параноидальные мысли и встревожена тем, что за мной «все следят», и не могла говорить связно. Тогда он измерил мне давление. Показатели его встревожили: 180/100. Такое высокое давление может привести к кровоизлиянию в мозг – геморрагическому инсульту и даже смерти. «Будь она компьютером, – подумал доктор Фридман, – пришлось бы ее перезагрузить».

Он прописал мне два разных лекарства от гипертонии; прием следовало начать немедленно.

Выйдя из палаты, доктор Фридман заметил у входа моего отца – тот сидел в коридоре и читал книгу. Они разговорились о том, какой я была до болезни, и отец рассказал, что я была активным ребенком, отличницей, легко заводила друзей, много работала и любила повеселиться. Это описание резко контрастировало с той растерянной молодой женщиной, которую доктор только что осмотрел. И несмотря на это, он взглянул отцу в глаза и произнес:

– Прошу, не теряйте надежды. Ей станет лучше – не сразу, но станет.

Потом доктор Фридман обнял отца, и тот не выдержал и заплакал, ненадолго дав волю чувствам.

20. Если тебе трудно

С тех пор как у меня появились эти странные симптомы, отец стал проводить со мной намного больше времени, чем раньше. Он хотел быть мне опорой, насколько это возможно, но ему было нелегко. Вся его жизнь отодвинулась на второй план – даже Жизель. С тех пор как у меня случился срыв в его квартире, он тоже начал вести дневник (помимо их с мамой общей тетрадки). Дневник не только помогал ему следить за тем, как продвигается лечение, но и стал способом пережить тяжелое время. После того как я во второй раз попыталась сбежать, отец сделал запись, в которой молил, чтобы бог забрал его вместо меня. Когда я прочла ее, у меня чуть сердце не разорвалось.

Ему особенно запомнилось одно холодное дождливое весеннее утро, когда они с Жизель в молчании ехали в больницу. Он знал, что она на все готова, лишь бы разделить груз его страданий, но несмотря на это не делился с ней, по привычке держа горе в себе.

В больнице он поцеловал Жизель на прощание и сел в набитый лифт. Ехать рядом с новоиспеченными отцами, спешащими в послеродовое отделение, было просто невыносимо. Они радостно выскакивали из лифта; для них жизнь только начиналась. Следующей остановкой было отделение кардиологии: здесь выходили люди со встревоженными лицами. И вот – двенадцатый этаж, эпилептики. Его этаж.