Разрыв во времени - [2]

Поликсен, бросившийся в погоню за беглецами, мирится с Леонтом и Флоризелем. Конец уже близко. Паулина приглашает всех к себе домой полюбоваться на мраморную статую Гермионы. Статуя стоит как живая, и Леонт бросается к ней, чтобы поцеловать, но Паулина предупреждает его и предлагает убрать статую. В конце пьесы, безо всякого объяснения, предупреждения или психологического обоснования, наши герои устремляются в новую жизнь, обретенную после «разрыва во времени», когда они пребывали в разлуке. Что ждет их дальше? Время покажет.

Кавер-версия

Действие первое

Новый месяц

Сегодня ночью случилось странное.

Я шел с работы домой, ночь была жаркой, гнетущей, как всегда и бывает в это время года, когда кожа вечно лоснится от пота, а рубашка не высыхает ни на секунду. Я весь вечер играл на пианино в баре, где в то время работал, и никто не желал уходить, и пришлось задержаться там дольше обычного. Сын обещал, что заедет за мной на машине, но не заехал.

Я шел с работы домой. Было, наверное, около двух часов ночи, и бутылка с холодным пивом нагревалась у меня в руке. Я знаю, распитие спиртного на улице запрещено, но я подумал, какого черта, человек вкалывал без перерыва девять часов, подавал выпивку, когда в баре было затишье, и играл на пианино, когда в баре было полно народу. Под живую музыку люди пьют больше, это факт.

Я шел с работы домой, когда небо разломилось надвое и дождь обрушился ледяным градом. Это и был град. Градины размером с мячик для гольфа, твердые, как резиновые мячи. Улица впитала в себя весь жар этого дня, этой недели, этого месяца, этого лета. Градины падали на землю, словно кубики льда – во фритюрницу. Как будто буря рвалась вверх с земли, а не низвергалась с небес. Я мчался сквозь ледяную шрапнель, мелкими перебежками от подъезда к подъезду, и не видел своих ног сквозь шипящий пар. На крыльце церкви я остановился передохнуть на минутку. Внизу бурлила и пузырилась белая пена. Я промок до нитки. Деньги у меня в кармане слиплись друг с другом, мокрые волосы облепили голову. Я смахнул с глаз капли дождя. Слезы дождя. Моя жена умерла год назад. Без толку прятаться. Лучше скорее добраться до дома. Я решил срезать путь. Обычно я не хожу той дорогой. Из-за «окна жизни».

Приемник для новорожденных, от которых отказались родители, установили в больнице около года назад. Я наблюдал за строителями каждый день, когда навещал жену. Я видел, как заливали бетонную оболочку, видел, как устанавливали стальную коробку и самоблокирующуюся дверцу со стеклянным окошком, как туда проводили тепло, свет и сигнализацию. Один из строителей отказался работать. Считал, что это неправильно, аморально. Знак времени. Впрочем, у времени столько знаков, что если вычитывать их все, можно запросто умереть от разрыва сердца.

В «окне жизни» тепло, безопасно. Когда внутрь кладут ребенка, дверца закрывается и блокируется, в больнице звенит звонок, и очень скоро кто-то из медсестер спускается за малышом, но не прямо сразу, а так, чтобы у матери было время уйти. Перекресток буквально в двух шагах. Завернула за угол – и все, ее нет.

Однажды я видел такое. Я побежал следом за женщиной. Я крикнул ей:

– Подождите!

Она обернулась и посмотрела на меня. Одна секунда из тех секунд, которыми держится мир. Но она миновала, время двинулось дальше, и женщина ушла прочь.

Я вернулся к приемнику. Он был пуст. Через несколько дней умерла моя жена. Поэтому я не хожу домой той дорогой.

У «окон жизни» есть своя история. Разве не у всего есть история? Думаешь, что живешь в настоящем, но прошлое не отступает. Оно всегда за спиной, словно тень.

Я немного изучил вопрос. В Европе, в Средние века, когда бы они там ни были, тоже существовали приемники для брошенных младенцев. Их называли «колесами подкидышей»: круглые окна в монастырях, куда можно было засунуть младенца и сбежать, уповая на Божью милость.

А еще можно было оставить младенца в лесу, на воспитание волкам или собакам. Оставить младенца без имени, но с чем-то, с чего начнется история.

Машина проносится мимо. Меня обдает водой из канавы, как будто мне мало. Как будто я и так не промок насквозь. Вот урод! Подъезжает другая машина. Это мой сын, Кло. Я забираюсь внутрь. Он вручает мне полотенце, я вытираю лицо, благодарный и внезапно измученный.

Мы проезжаем пару кварталов. В машине играет радио. Прогноз погоды. Суперлуние. Высокий прилив, волнение на море. Река выходит из берегов. Без необходимости не выходите на улицу. Сидите дома. Это не ураган «Катрина», но и не лучшая ночь для прогулок. Машины, припаркованные у тротуара, утонули в воде до середины колес.

И тут мы видим…

Впереди – черный «БМВ» шестой серии, врезавшийся в стену капотом. Обе двери открыты, и с водительской стороны, и с пассажирской. Впилившись в багажник «БМВ», стоит маленькая машина, явно не из дорогих. Два парня в низко надвинутых капюшонах бьют человека, лежащего на земле. Мой сын жмет на клаксон, едет прямо на них, опускает стекло и кричит: «КАКОГО ХРЕНА?! КАКОГО ХРЕНА?!» Нашу машину резко заносит: один из парней в капюшоне выстрелил нам в переднюю шину. Сын выворачивает руль, машина с глухим стуком ударяется о бордюр у тротуара. Капюшоны запрыгивают в «БМВ» и уносятся прочь, отпихнув маленькую машинку через всю улицу. Избитый мужчина лежит на земле. На вид лет шестидесяти. В хорошем, добротном костюме. Мужчина истекает кровью. Дождь смывает кровь с его лица. Он что-то говорит. Я опускаюсь рядом с ним на колени. Его глаза широко распахнуты. Он мертв.