Разрыв с Москвой - [28]

В сентябре 1944 года мы получили извещение о гибели Геннадия: его самолет был сбит недалеко от Варшавы. Он летал с самого начала войны, сначала на деревянных развалюгах, потом на современных самолетах, и всегда выходил из боя невредимым…

Мы были очень близки с отцом, и, может, именно поэтому он рассказал мне о смерти Геннадия через несколько дней после получения похоронки. Он попросил меня ничего не говорить матери. Я никак не мог понять, как это так — неужели я больше не увижу брата, неужели он никогда больше не вернется домой? Эта мысль была так ужасна, что я не мог бы долго скрывать мои чувства от матери. В самые неподходящие моменты я мог разрыдаться. Я старался как можно меньше бывать дома. Отец разрешил мне читать у него в кабинете, заставлял меня играть с одноклассниками, но я долго не мог прийти в себя.

Время шло, и мать начала беспокоиться, что от Геннадия ничего нет. Она стала требовать, чтобы отец навел справки в Москве. Тогда он дал ей маленькую коробочку, в которой лежали вещи Геннадия, присланные летчиками его полка, и письмо от одного из его друзей, который был с ним в роковом полете. В коробочке лежали письма, семейные фотографии, фото его девушки, несколько набросков пером — пейзаж, портреты друзей, зарисовки мест, где он бывал. Ему было всего двадцать три года. Не думаю, чтобы моя мать оправилась от этого шока. Отец боролся с горем на свой лад, стараясь больше работать. Этот год, когда мне исполнилось четырнадцать, стал для меня годом перехода из детства во взрослую жизнь. Я видел страдания моих соотечественников, и меня самого впервые коснулось настоящее горе.

К концу 1944 года относится и мое первое знакомство с миром и ментальностью тайной полиции. Это было накануне Рождества, через несколько месяцев после полного освобождения Крыма, и люди по главной улице Евпатории стекались к церкви и собирались группками вокруг нее.

Я с друзьями в тот вечер пошел в кино. Показывали немецкий трофейный фильм, мюзикл с русскими субтитрами. Веселая комедия всех нас развеселила и, когда фильм кончился, никто не пожелал идти домой. Мой друг Игорь, самый старший среди нас, заметил, как много народу на улице. Зоя, веснушчатая живая девочка, сказала, что сейчас канун Рождества и люди ждут, когда в церкви начнется служба. Она предложила нам пойти туда же, посмотреть. Я впервые был в церкви, и зажженные свечи, пение, запах ладана, роскошь одеяний священника — все это захватило меня. Мы пробыли в церкви до самого конца службы, изрядно за полночь.

Наутро в наш класс вошел высокий молодой человек и, что-то шепнув учителю, вывел меня из комнаты. Я испугался — может, что-то с моими родителями? Мой спутник похлопал меня по плечу:

— Не волнуйся, просто с тобой хотят побеседовать в НКВД.

В двухэтажном кирпичном здании меня привели к подполковнику Мигулину. Седой, изможденный человек, сидящий за заваленным бумагами столом, сказал мне, что я совершил серьезную ошибку, побывав в церкви, но что я могу исправить ее, назвав тех, кто был со мной. Я пробормотал, что я не участвовал в церемонии, я только хотел поглядеть, не зная, что в этом есть что-то плохое.

— Молоко на губах не обсохло, потому и не знал, — язвительно заметил Мигулин и объяснил, что священники используют мое присутствие на службе, чтобы показать, что религия привлекает молодежь.

На службе присутствовали несколько членов партии и какие-то важные чиновники. Мигулин хотел, чтобы я назвал их имена: чтобы он "и им мог объяснить их ошибку”.

Меня напугало и это предложение, и мысль о том, что за мной следят. Я сказал ему, что в толпе никого не узнал, и вышел из здания НКВД с напутствием "перестать шляться по церквям”.

Я много думал об этом инциденте. Мигулин, конечно же, не достоин высокой миссии, возложенной на организацию, в которой он работает, и если бы Сталин знал о таком поведении, виновный, несомненно, понес бы наказание. Всем своим сердцем я верил в то, что Сталин справедлив и добр, почти что Бог. С раннего детства нам вдалбливали этот катехизис. Конечно, время от времени возле Сталина появлялись злые люди и давали ему плохие советы, но ему всегда удавалось в конце концов раскусить их и вывести на чистую воду. Я и сам не знал, что ход моих рассуждений был абсолютно типичен: "царь хорош — советники плохи” — так веками думали русские люди, оправдывая автократию. Разумеется, в мои четырнадцать лет я еще не мог глубоко вникнуть в сущность дела. Никто — ни в семье, ни среди друзей, не говорил, во всяком случае, в моем присутствии, о том, что творил Сталин в то время — террор и чистки, концентрационные лагеря и казни десятков тысяч невинных.

Но моя встреча с тайной полицией была всего лишь незначительным эпизодом в той атмосфере радостных надежд, которые владели всеми по мере приближения конца войны.

* * *

Однажды вечером в начале февраля 1945 года отец, заметно возбужденный, сказал мне и матери, что он должен немедленно отправиться на аэродром между Симферополем и Сочи: туда прибудут какие-то очень важные лица, и все это совершенно секретно.

На другой день, вернувшись домой, отец рассказал, что не только видел Сталина и даже пожимал ему руку, но познакомился и с руководителями союзников — Рузвельтом и Черчиллем. Они все едут на конференцию в Ялту.