Разрыв с Москвой - [15]

Он тут же ответил, что они и не ждут от меня полных копий, а достаточно и того, что я могу запомнить из важных сообщений.

Мне не хотелось, чтобы Джонсон слишком многого ожидал от телефонограмм, приходящих в Миссию, и я объяснил ему ограниченность информации, которую там получают. Он заверил меня, что я не должен сосредоточиваться на любой информации.

— Интересные вещи вы почувствуете, — сказал он. — Конечно, поначалу вам может быть трудно определять, что наиболее интересно для Вашингтона. Что-нибудь, что покажется вам совершенно незначительным и повседневным, может представлять для нас совершенную новость. Вы должны попытаться прочитать материал так, как если бы видели его в первый раз. Должны попробовать представить себе его ценность для постороннего человека, не обладающего ни вашим опытом, ни вашими знаниями.

Джонсон особенно просил обратить внимание на детали, на новые оттенки, которые могли бы означать изменения в политике, или указывать на дебаты по определенным вопросам. Наверное, у меня был весьма скептический вид, потому что он заверил меня, что хотя сейчас мне это трудно представить, но через какое-то время все пойдет своим путем и что все мои страхи окажутся плодом воображения, не имеющим ничего общего с реальностью.

Дома меня ждала Лина — она не спала, но не проявила никакого интереса к моей "прогулке”, Я что-то пробурчал насчет того, что хочу пить, налил себе стакан минеральной воды и устроился в кресле, делая вид, что читаю. Однако мысленно я все еще беседовал с Джонсоном.

В начале нашего разговора я еще не знал, чем он кончится. Но сейчас, когда решение было принято, я чувствовал ужасное возбуждение. Я заключал эту сделку с американцами, чтобы заслужить свою свободу и заручиться их поддержкой в борьбе против советского режима. Но мне не терпелось начать новую жизнь, и я больше всего хотел, чтобы этот промежуточный период поскорее кончился.

В тот момент я не понимал, что упустил очень важную вещь: я не поставил никаких временных пределов своей тайной службе. Я вошел в мир шпионажа без определенных временных границ, и мне казалось, что за несколько месяцев мне удастся доказать мою искренность. Но мне предстояли годы тревог. И опасности, которые я даже не мог себе представить, стали моими постоянными спутниками на все это время.

4

В следующий понедельник я должен был явиться в Миссию на обычную встречу сотрудников, которая проводилась в 9 часов утра. Яков Малик любил эти сборища, даже если никаких дел не было. Это была бюрократическая рутина, которую он усвоил еще много лет назад, при Сталине: тот собирал своих помощников, чтобы просто поглядеть им в глаза.

Заметит ли Малик во мне перемену? Бреясь, я изучал свое лицо в зеркале, но все казалось обычным. Я, как всегда, прошел пешком два квартала от дома до Миссии, где американские полицейские у дверей приветливо поздоровались со мной.

Советские охранники за своей пуленепробиваемой стеклянной дверью внутри здания тоже улыбнулись мне, нажимая на кнопку, открывающую внутреннюю дверь. Но я едва ответил на их приветствие. Поднимаясь на лифте на шестой этаж с другими пассажирами, я чувствовал себя не в своей тарелке.

Входя в кабинет Малика, я представлял себе, как некие невидимые рентгеновские установки вот-вот поднимут тревогу, возвещая всем, что Шевченко заделался американским шпионом.

Кабинет Малика — это комната, построенная по особому проекту, с двойными стенами, в которые были вделаны специальные устройства, из которых постоянно доносилась тихая музыка. Эта звуконепроницаемая берлога была особой гордостью умельцев из КГБ, но у нее был существенный недостаток: плохая вентиляция. Если в кабинет Малика набивалось много народу, то через некоторое время в нем становилось буквально нечем дышать. Однако Малику, очевидно, воздуха было достаточно. Собрания в "камере пыток”, как прозвали этот кабинет, затягивались на долгие часы.

Когда я вошел, здесь уже толпились сотрудники Малика. Я пожимал руки, здоровался. Все как обычно. Заняв место за массивным столом, продолжением письменного стола Малика, я попытался унять нервы, склонившись над газетой и делая вид, будто читаю. В комнату вошел Малик, сел в кресло.

Я никогда не любил Якова Малика. После того как он в 1968 году сменил Федоренко, я два года работал под его началом. Когда в 1973 году я вернулся в Нью-Йорк в ранге, равном его положению, он никак не мог приспособиться к перемене в статусе. Высокий, поджарый, элегантный, хотя его седые волосы уже начинали редеть, Малик относился к своим подчиненным с презрением, особенно когда им не удавалось понять железное бряцание его речи или когда они осмеливались выражать взгляды, противоположные его собственным. Малик считал себя важной особой, чуть ли не наместником Кремля в ООН. Его боялись, и это его радовало. Он любил подолгу распекать своих молодых помощников и других дипломатов за мелкие оплошности и "недостаточное прилежание” — излюбленное его обвинение. В театральном жесте он разводил руками: "Что же мне с вами делать? И что бы вы делали без меня?” — вздыхал он. "Вы же слепы, как крот. Я просто не знаю, когда смогу научить вас работать”. Его заносчивое насмешливое отношение к тем, кто был ниже по социальному положению или по чину, типично для советского правящего класса.