Разрыв с Москвой - [10]

Однако в 60-е годы, после разочарования в Хрущеве и его падения, во мне возродилась слабая надежда. К власти пришло новое руководство. Тогда я не знал человека, который занял пост в Кремле, и я вновь подумал, что возможны позитивные перемены. В это же время в моей жизни появилось кое-что новое. Работая в Нью-Йорке, в Советской миссии при ООН, я ближе познакомился с американцами. В эти несколько лет у меня было множество возможностей сравнивать две разные системы и два разных образа жизни. Меня поражали многие вещи, которые американцам кажутся совершенно естественными. Я завидовал их свободе думать, говорить и писать, их свободе действовать и работать. Я мечтал о том, чтобы работать, вкладывая в свое дело всю душу. И я начинал понимать, что в моей стране у меня никогда не будет такой возможности.

Я не идеализировал американское общество — я видел его недостатки и понимал, что для многих эмигрантов жизнь здесь оказалась трудной и горькой. Но положительные аспекты этого мускулистого, открытого общества перевешивали отрицательные. Никакого сравнения с СССР даже и быть не могло. Я знал, что не один думаю так. Теми же чувствами делились со мной некоторые из моих близких друзей. И порой в беседах с молодыми дипломатами, недавно кончившими мой институт, слушая их рассуждения, я испытывал чувство, которое французы называют déjà vu — так же размышлял и я когда-то в молодости.

И все же тогда я еще не утратил окончательно веру в советскую систему и не думал о том, чтобы остаться на Западе, но мои еретические мысли подрывали уверенность в том, что советский образ жизни — самый лучший. В моем сознании появились трещины, как на поверхности замерзшего пруда, они становились все больше и больше, но лед еще держался.

Два события оказали решающее влияние на мое решение остаться на Западе, и, как ни странно, это были продвижения по службе. В 1970 году Громыко назначил меня своим личным советником по политическим делам. До сих пор я был только зрителем в сферах высокой политики. Теперь я обнаружил, что происходит за кулисами, как на самом деле работает система и каковы ее неписаные законы. Я увидел советских руководителей не такими, какими они хотели бы выглядеть, а какими они были в действительности.

Я сидел за одним столом с Брежневым, Громыко и другими членами Политбюро, и я многое узнал о тех, кто хозяйничает в СССР. Я видел, с какой легкостью они называли черное белым и как легко выворачивали слова наизнанку. Я понял, что лицемерие и коррупция проникли в самые затаенные уголки их жизни, увидел, как оторваны они от народа, которым правят.

Например, Громыко почти сорок лет не ступал на московскую улицу. Да и другие не слишком отличались от него. В позолоченных затхлых и тихих кремлевских коридорах воздвигнут музей — музей идей, видимых, но окаменевших, как муха в янтаре. Те, кто сделал свою карьеру, оберегая эти реликвии, пытаются заставить советский народ поверить в социальную систему, основанную на утопии. Для них неуклонное использование марксистско-ленинской философии всегда было главным основанием для сосредоточения власти в своих руках. Правда, некоторые из них, такие как покойный Михаил Суслов или Борис Пономарев, действительно верили в советские догмы, для них идеологическая доктрина была не просто пустым словом и прикрытием собственных интересов. Но Брежнев и некоторые его коллеги, хорошо понимая значение идеологии, едва ли могли понять "Капитал” Маркса или "Материализм и эмпириокритицизм” Ленина.

Кремль — это последнее место на земле, где можно надеяться найти откровенность, честность и прямоту. Фальшивость этих людей распространяется на все — от их личной жизни до их крупных политических проектов. Я видел, как они играли с разрядкой. Я видел, как они в беспрецедентных масштабах наращивали военный потенциал, далеко превосходящий нужды обороны и безопасности. И все это за счет советского народа. Я слышал, как они в циничных шутках выражали готовность подавить свободу своих союзников. Я был свидетелем их двуличности в отношениях с теми, кто проводит советскую линию на Западе или в”третьем мире”;они не гнушались ничем, даже участием в заговорах с целью убийства "неподходящих” политических фигур в этих странах. Они жаждут гегемонии, и они заражены той самой империалистической болезнью, в которой обвиняют других — прежде всего они стремятся расширить свои зоны влияния в мире, а во-вторых, найти способы удовлетворить свою неуемную страсть к экспансии.

Несмотря на широко разрекламированные программы по повышению жизненного уровня народа, советские экономисты в частном порядке признают, что пропасть в потреблении между Советским Союзом и Западом, которая сузилась в 60-е годы при Хрущеве, при Леониде Брежневе расширилась вновь. Единственное, чего достигли эти доморощенные политики, это "сверхубийственного” ядерного потенциала — но его на стол не положишь.

Для меня годы работы с Громыко были во многих отношениях так же поучительны, как разоблачения Хрущевым Сталина. Но после моего назначения заместителем Генерального секретаря ООН в 1973 году мои представления о советской системе утратили какие бы то ни было черты идеализации. До сих пор, когда я работал в США, моя должность была самым непосредственным образом связана с защитой советских интересов, и я общался в основном с моими соотечественниками. Теперь же я стал частью секретариата Организации Объединенных Наций, которая функционирует по принципам, в корне отличным от принципов советской системы. Несмотря на все слабости и недостатки ООН и вопреки тому, что мое правительство рассматривало меня скорее как советского посланника, чем как чиновника международного класса, работа в секретариате расширила мой философский кругозор. Разительный контраст между двумя системами был для меня так же ясен, как если бы я читал чертеж архитектора.