Разрыв франко-русского союза - [192]

Александр довел свою месть до конца. Он с яростью кинулся на поверженного колосса, который еще так недавно касался головою неба. По взятии Москвы, он, будто бы, сказал следующие слова: “Отныне нет мира с Наполеоном. Мы не можем царствовать вместе: он или я, я или он”[667]. Он сдержал свое слово. Называя себя при всяком удобном случае другом человечества и цивилизации, он проникся мыслью, что, утоляя свое злопамятство, он служит тому и другому. До него не было монарха, который бы вел войну с таким увлечением и с такой ненавистью. После переговоров в Праге он сам едет на свидание с австрийским императором, заклинает Франца отклонить запоздалые уступки Наполеона и порвать с ним всякие сношения; он вырывает у него согласие подписать конвенцию и втягивает его в общую свалку. После Лейпцига, когда победоносная Европа хлынула на Францию и перешла наши границы, он является олицетворением самой жестокой истребительской политики против Наполеона; он вносит в нее дух искоренения. На конгрессе в Шатильоне он не довольствуется унижением императора и оттеснением Франции в прежние границы. По прошествии шести дней он приказывает прекратить переговоры и если и соглашается возобновить призрачные дебаты, то только потому, что поражения у Шампобера и Монмираля смутили его союзников и заставили их усомниться в своем счастье.[668] При первой же возможности он внушает им веру в свои силы. Он становится душой, энергией, отвагой коалиции. В его поступках, словах постоянно проглядывает стремление не вести больше переговоров с Наполеоном, а свергнуть его с престола и, уже отнявши у него Европу, отнять и Францию. Но главное его желание – отомстить за Москву в Париже. Он, в свою очередь, хочет войти в столицу врага – показаться там в ореоле своей славы и великодушия. Его месть будет состоять в том, что, завоевав Париж, он помилует его.[669] В критический момент кампании он настоял на прямом ударе – на походе на гордый и чарующий город, который Европа столь же ненавидела, как и Наполеона, который проклинала и к которому все-таки стремилась всей душой.

Наконец, Париж занят; император низложен. Тогда Александр обрел в себе прежние чувства умеренности и человеколюбия. Его политический инстинкт, не затемненный уже чувством ненависти, внушил ему, что Франция нужна Европе и, в особенности, России. Он взял на себя задачу успокоить и утешить ее. В 1815 г. он избавил Францию от чересчур жестоких увечий, от слишком большого расчленения и оказал нам эту великую услугу с тем скромным тактом, который еще больше увеличивает цену этой услуги. Будем же ему благодарны за то, что он не возложил на Францию ответственности за свою борьбу с Наполеоном, за поединок насмерть, к которому привел их союз.

После этих сцен прошло восемьдесят лет. Мы думаем, что теперь настало время отнестись беспристрастно и вывести из них поучение. Нам кажется, что вывод, который мы сделали в предисловии к нашему труду, ярко выступает из тех событий, которые мы проследили и которые долго и тщетно изучали. Мы сказали, что союз нес в самом себе зародыш смерти, начало своего разрушения, ибо это был союз ради войны и завоеваний. Он преследовал цели расхищения и поглощения других государств, а договоры, направленные к такой цели, никогда не заключаются без обоюдной задней мысли, без взаимного недоверия, из которых неизбежно рождаются соперничество и ненависть. Действительно, в Тильзите мы были свидетелями, как Наполеон пробудил и подстрекнул в Александре честолюбивые стремления к территориальным захватам, но при этом дал себе слово удовлетворять его стремления в строго рассчитанных дозах. Про себя же он думал, что, обеспечив себя со стороны России, он может беспрепятственно пуститься во всевозможные предприятия; что он может перевернуть вверх дном весь мир, захватывать непокорные государства, гнуть их в бараний рог и подчинять своей политической системе. Неизвестно, было ли говорено во время свидания на Немане об Испании. Вероятно, что нападение на нее – первоисточник всех наших бедствий – признавалось в тильзитском договоре. По мере того, как Наполеон увеличивал и расширял свои захваты, он сознавал необходимость удовлетворить алчность своего союзника и вместо неограниченных и смутных надежд дать ему нечто более существенное. За Испанию он заплатил русским Финляндией; позднее, чтобы предохранить себя от последствий испанской войны, он предоставил царю княжества; за кусок Востока он купил обещание содействия на случай возмущения Австрии. Но Александр уже потерял к нему доверие; в свою очередь и он захотел получать, ничего не давая сам. Он подписал эрфуртский договор, но не выполнил его условий. Не отказываясь брать за счет Турции, он оказал нам против Австрии только фиктивную помощь, и кампания 1809 г., наступившая, правда, по ошибке императора, но против его воли, привела к новым разделам; в результате недоверие возросло до крайних пределов, сделалось непримиримым. Получив от Александра недоброкачественную помощь, Наполеон вынужден был позаботиться о своей безопасности и принять против царя некоторые меры предосторожности, вследствие чего он несоразмерно распределил доли и вознаградил преданность поляков в ущерб России. В этот день союзу был нанесен смертельный удар. Наполеон сделал некоторые усилия вернуть союз к жизни; Александр приложил старания избегнуть войны; но их попытки могли кончиться только неудачей. Их вина была не в том, что они объявили друг другу войну, а в том, что поставили себя в такое положение, при котором неминуемо должна была вспыхнуть между ними война. С того момента, как они захотели разделить между собою власть, они осуждены были оспаривать ее друг у друга и результатами борьбы, роковой для Наполеона и Франции, были: спасение Англии, усиление ее мощи и возвышение Пруссии, т. е. подготовка для России грозных соперников, тогда как осуществление естественных задач ее политики не подвинулось вперед ни на шаг.