Разрыв франко-русского союза - [185]

Он расспрашивает Балашова о русском дворе, справляется о канцлере. “Говорят, граф Румянцев болен? У него был удар?.. Скажите, пожалуйста, отчего удалили... того, который состоял у вас в Государственном Совете... Как его фамилия? Спи... Спер...” Он намекал на Сперанского, но у него не было памяти на фамилии, и к тому же ему нравилось искажать их. Он хочет знать, за что попал в опалу человек, которого он когда-то видел в Эрфурте. Он с видимым удовольствием из простого любопытства задает подобные вопросы, как будто его прекрасное положение, его спокойное, уверенное настроение позволяют ему развлечься болтовней. В заключение, совсем развеселившись и сделавшись приятным, он завершил разговор следующими, более чем любезными словами: “Не хочу далее злоупотреблять вашим временем, генерал. В течение дня я приготовлю вам письмо к императору Александру”.

V

В семь часов вечера Балашов был приглашен на обед к Его Величеству. Кроме него приглашенными были: Бертье, Дюрок, Бессьер и Коленкур. Коленкур получил приглашение вне правил и был немного удивлен этим, ибо с некоторых пор его повелитель не баловал его подобными милостями. Само собой разумеется, что во время обеда главным образом говорил и направлял разговор император; но он снова сделался надменным, своенравным и задорным. Говоря с собеседником не с глазу на глаз, а перед целой аудиторией, он имел в виду убедить не его одного, а подействовать на определенное количество лиц. Его очевидной целью было поставить Балашова в затруднительное положение и смутить его при свидетелях неожиданными вопросами. Можно было думать, что в его лице он хотел смутить и унизить Россию. На его счастье, он имел дело с противником, которого трудно было сконфузить; он столкнулся с патриотом, обладающим живым умом и редкой находчивостью. В происшедшем словесном состязании его противник мужественно оспаривал у него победу.

В начале разговора Наполеон принял откровенно-дружеский и добродушно-насмешливый тон. Он коснулся самых игривых предметов, как будто находил нужным дать отдых своему уму после дневных занятий. Он намекнул на частную жизнь Александра, на его успехи у женщин, на его любовные похождения, которые, по-видимому, поглощали его даже в то время, когда наши войска переходили границу.

– “Правда ли, – спросил он, – что в Вильне император Александр каждый день пил чай у местной красавицы?” И, повернувшись к стоявшему за его креслом дежурному камергеру Тюренню, спросил:. “Как вы называете ее, Тюреннь?”.

– “Сулистровска, Государь”, – ответил камергер, на обязанности которого лежало иметь точные сведения об этих предметах.

– “Да, Сулистровска”. – И Наполеон вопросительно взглянул на Балашова.

– “Государь, – ответил Балашов, – император Александр всегда любезен с дамами, но в Вильне я видел, что он был занят совсем другим делом”.

– “Отчего бы и не так? – сказал император. В главной квартире это еще допустимо”.

Но он ставил Александру в упрек еще более компрометирующие связи. Он хотел знать, правда ли, что русский монарх, не довольствуясь тем, что принял на свою службу Штейна и Армфельта, позволил подобным людям сесть за свой стол и есть его хлеб?

– “Скажите откровенно, ведь Штейн обедал у русского императора?

– “Государь, все знатные особы приглашаются на парадные обеды Его Величества.

– “Как можно сажать Штейна за стол русского императора? Если даже император Александр решился выслушать его, во всяком случае, не следовало приглашать его к обеду. Неужто он вообразил, что Штейн может быть ему предан? Ангел и дьявол никогда не должны быть вместе”.

После того, он с любопытством самонадеянности заговорил о России, как о стране, которую он в скором времени посетит и исколесит во всех направлениях. Москва была уже у него на языке.

– “Генерал, – спросил он, – сколько, по вашему мнению, жителей в Москве?

– “Триста тысяч, Государь”.

– “А домов”?

– “Десять тысяч, Государь”.

– “А церквей?”

– “Более трехсот сорока”.

– “Отчего так много?”

– “Наш народ часто бывает в них”.

– “Какая тому причина?”

– “Та, что наш народ набожен”.

– “Ба, в наши дни нет набожных людей!”

– “Прошу прощения, Государь, не везде так”. Может быть, в Германии и Италии нет уже набожных людей, но в Испании и России они еще есть”. Намек был колкий и заслуженный. Нельзя было умнее сказать императору, что до сих пор среди народов только одному народу удалось держать его под угрозой, и это был верующий народ; что другой столь же непоколебимый в своей вере народ сумеет, уповая на Бога, последовать данному примеру, и что Россия будет для него второй Испанией. После такого отпора император замолчал на несколько минут; затем, повторяя нападение, и, смотря в упор на Балашова, он сказал:

– “По какой дороге идти на Москву?” На такой недвусмысленный вопрос ответа пришлось подождать с минуту. Балашов не торопился, видимо, обдумывая его, затем сказал:

– “Государь, этим вопросом вы ставите меня в затруднительное положение. Русские, подобно французам, говорят, что всякая дорога ведет в Рим. Дорогу в Москву можно избрать по желанию. Карл XII взял ее на Полтаву”.

Напомнив неожиданно об имени и печальной судьбе шведского завоевателя, предупреждая императора, что, вместо того, чтобы идти в Москву, он может попасть в Полтаву, Балашов отвечал на похвальбу пророческой угрозой и сквитался очень остроумно. Но нельзя сказать, чтобы его кстати сказанные слова произвели тогда особенно сильное впечатление на присутствующих. Его ответы приобрели известность уже позднее, когда события выдвинули их и подчеркнули их значение.