Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере - [49]

Я пришел как чужак, немецкий журналист; я хотел быть лишь зрителем, но сейчас, когда я снова слушаю рассказ голоса, я чувствую, что никто здесь не может оставаться просто зрителем. Границы времени сместились, прошлое стало настоящим, пленка времени отмотана назад и сейчас вновь прокручивается отрывками. И почему бы в этой пленке не попасться кадру, на котором изображен я, стоящий среди людей в форме, участвующий в походе на восток, и что я буду делать на этом кадре? Кем я буду?

– Заседание прерывается на десять минут.

Должно быть, я малость витал в облаках, я запоздало слышу эту фразу и вижу, как все внезапно поднимаются на ноги и направляются к обоим выходам: справа и слева. И я тоже встаю, словно лунатик, с отсутствующим видом иду к левой двери, через которую все сейчас проталкиваются, а затем стою снаружи в фойе и какое-то время не могу понять, что я должен делать. Мы словно вышли на антракт в театре. Публика дышит свежим воздухом, закуривает сигареты, стоит группами и критически обсуждает впечатления. Некоторые господа обращаются в гардероб и просят гардеробщицу подать их пальто. Неужели это разочарованные и недовольные знатоки трагедии, покидающие пьесу уже в антракте?

Два пожилых господина в черных шелковых мантиях, вероятно адвокаты, как раз выходят из уборной; один из них останавливается перед зеркалом, задумчиво и несколько самовлюбленно поправляя свой белый галстук. Другой подходит к гардеробщице, выкладывает несколько монет и заказывает кока-колу, затем оба возвращаются в фойе. Тот, что с бутылкой колы, должно быть, пошутил, поскольку другой внезапно начинает безудержно хохотать: широкое, дородное лицо гражданина Франкфурта, смачный смех, словно в концлагере Заксенхаузен, пьянящий и жизнерадостный. Будни адвоката – почему бы правозащитнику не посмеяться во время своего рабочего перерыва?

Тут со мной кто-то заговаривает. Это коллега, которого я знаю уже много лет, журналист из Гамбурга, он сам как-то сидел в концлагере, и он начинает мне все рассказывать. Он здесь с первого дня, знает все, каждый вечер отчитывается по телефону перед своей радиостанцией в Гамбурге. У него с собой бесчисленные бумаги и записки, он доверительно рассказывает о судьях, заседателях, адвокатах и обвиняемых, словно театральный критик старому знакомому лицедею.

– А обвиняемые? – с нетерпением спрашиваю я. – Где же они?

Коллега удивленно смотрит на меня, иронично улыбается, подносит руку ко рту, словно собравшись шептать, и говорит:

– Ну, дружище, разве вы не видите, прямо рядом с вами, а еще там позади господа в креслах. И те у окна, и тот у гардероба. И так далее.

И тут я впервые понимаю, что все эти дружелюбные люди, недавно сидевшие в зале, которых я принял за журналистов, адвокатов или зрителей, что именно они и есть обвиняемые и что, разумеется, их невозможно отличить от всех нас. Здесь двадцать два обвиняемых, восемь под арестом, четырнадцать освобождены под залог, и все они, за редким исключением, выглядят, естественно, как все остальные, ведут себя как все остальные, упитанные, хорошо одетые господа в возрасте. Академики, врачи, торговцы, ремесленники, коменданты, граждане нашего новонемецкого общества, свободные граждане ФРГ, оставившие, как и я, свои автомобили стоять на парковке перед Старой ратушей и прибывшие на слушание, как и я. Нет никаких отличий. И я не могу не вспомнить вдруг фильм, который посмотрел вскоре после окончания войны. Он назывался «Убийцы среди нас». Это было семнадцать лет назад.

Теперь во мне проснулся совершенно новый интерес. Я снова здесь, снова чувствую себя живым. Я бы хотел посмотреть на них, понаблюдать за ними, узнать их. Должно же быть хоть какое-то отличие. Каким-то образом они должны быть угнетенными, обособленными, одинокими. Нельзя же с грузом Освенцима на плечах разгуливать тут, словно во время антракта в театре. И я осторожно приближаюсь к большой скучной группе, сидящей у стены. Там сидят пять дородных добродушных господ, массивных и пухлых, пьют кока-колу и лимонад «Синалко», курят сигареты и ведут друг с другом беседы. Господа в перерыве заседания совета директоров. Двое из них, похоже, с трудом могут ходить: у них в руках черные прогулочные трости с резиновыми основаниями. Они, должно быть, через многое прошли. У самого старшего из них, в безупречном темно-синем костюме, красноватое лицо, белые как лунь волосы, и мой коллега говорит:

– Это Мулка, Роберт Мулка, подполковник войск СС и адъютант коменданта лагеря Хёсса. Сейчас специалист по внешней торговле в Гамбурге. Он живет здесь в отеле «Франкфуртер Хоф» и в свободные от слушания дни быстро едет в Гамбург на трансъевропейском экспрессе, чтобы приглядеть за своими предприятиями. Обвинение, среди прочего, вменяет ему в вину установку и обслуживание устройств подачи газа и предоставление необходимого для умерщвления газом вещества «Циклон Б». Содействие при отборе на площадке, содействие при транспортировке выбранных для умерщвления газом лиц в газовые камеры на грузовиках.

А я стою тут, потеряв дар речи, украдкой поглядываю на них и снова отвожу взгляд: не хочу казаться назойливым, не хочу пялиться на эту группу, как на диковинных диких зверей в зоопарке, я в шоке от того, что убийцы выглядят такими безобидными, дружелюбными и почти родными. Но затем я осознаю, что эти добродушные господа ведь не обычные убийцы, не преступники, действовавшие в состоянии аффекта, убившие кого-то из жалости, страсти или отчаяния. Это ведь все человеческое. Такое бывает. Но это современные, доселе неизвестные убийцы, руководители и вершители массовых убийств, бухгалтеры, нажимающие на кнопки и писцы механизма: техники без ненависти и каких-либо эмоций, маленькие деятели из большого рейха Эйхмана – убийцы за письменным столом. Здесь наблюдается новый стиль преступлений: смерть как управленческий акт. Эти убийцы – приятные и корректные госслужащие.