Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере - [48]

Война зимой в России, холодный унылый день в заснеженной степи, земля промерзла насквозь, стала такой, что не пробить и лопатой, снег хрустит под цепями моего грузовика. Я веду грузовик с тыла к линии фронта, мимо бесконечных белых лесов; можно часами ехать по этой громадной стране, не продвигаясь вперед ни на шаг. Неужели Россия бесконечна? Неужели Россия – это весь мир? Мотор пронзительно поет на низкой второй передаче, в кузове толпятся солдаты, немецкие парашютисты-десантники, двадцать молодых, здоровых, безобидных людей с пулеметами и карабинами, порой бранящихся, когда попадаются ухабы, и грузовик, словно качели, медленно и неуклюже поднимается наверх и ныряет вниз. Я везу эшелон парашютистов-десантников на фронт, который должен прикрывать не только Берлин, но и Освенцим. Я из Берлина, мне двадцать два года. Раньше я никогда не слышал об Освенциме.

Свидетель как раз употребил слово «санав». Я оторопел. «Санав» – ты ведь знаешь это слово? Это название места на востоке или медикамент? Ты ведь когда-то его уже слышал? Так трудно вспомнить двадцать лет спустя. Пока я ломаю голову над этим диковинным чужим словом, слышу, как голос говорит:

– Большинству прямо в санавах делали инъекцию фенола.

И тут это слово внезапно вспыхивает в моей голове, быстро выскочив из шахт прошлого: воспоминания о моей юности, воспоминания о техническом языке дивизий и батальонов, ненавистный, ужасный язык армии, в которой я состоял. Санав – это значит санитарный автомобиль, и ты сам во время службы во второй кампании первого парашютно-десантного полка как-то даже водил санав. Разумеется, это были маленькие маневренные белые автобусы с красным крестом на крыше, тоже «Опель Блиц». На них перевозили раненых, и те порой кричали, стонали и желали водителю катиться к черту. Я отвез мой санав в главный медицинский пункт в Смоленске. Все было в порядке. Я просто исполнял свой долг, как и семьдесят миллионов других немцев. Мы все всего лишь исполняли свой долг.

Но что было бы, если бы в моем приказе на марш случайно стояло не слово «Смоленск», а другое, незнакомое, ни о чем не говорящее слово «Освенцим»? Что было бы? Разумеется, я бы и туда отвез своих раненых; разумеется, солдат всегда делает то, что приказывают. Я бы отвез их в Освенцим, и, вероятно, доставил бы их к врачу-пленнику, который сейчас выступает в качестве свидетеля: ежедневно один-два раненых для санитарных бараков в Освенциме. Это ведь немного. А затем? Что бы я еще сделал? Едва ли от моего внимания ускользнуло бы то, что здесь занимаются не лечением, а умерщвлением. Что бы я сделал? Скорее всего, я, как все другие, закрывал бы глаза и какое-то время притворялся бы, будто ничего не замечаю. Вероятно, я бы еще сильнее ненавидел моего штабс-фельдфебеля и моего командира взвода, я бы сжимал кулаки в карманах пальто и по вечерам слушал бы BBC. Но что кроме этого?

Я пошел в парашютисты-десантники не по своей воле, меня отрядили для службы в военно-воздушных силах. А если бы меня направили в Освенцим? Ведь тогда, в то хаотичное, безумное время, такое было вполне возможно.

Почему бы не послать одного бесполезного на фронте ефрейтора в тыловой рабочий лагерь? Что бы я сделал? Я уверен, что стал бы героем? Я и правда подошел бы к своему лейтенанту и сказал:

– Нет, этого я не сделаю. Только не я. Я отказываюсь исполнять этот приказ.

Я ведь пришел в качестве солдата, человека в мундире, и у меня был бы шанс выжить, и я хотел выжить – богом клянусь!

Я верю, что никогда бы не смог принять участие в убийствах, в умерщвлениях, сожжении, отбраковке. Это другое измерение. Но разве бы я не попытался как-нибудь выпутаться из этого дела, прибегнув к множеству маленьких хитростей, известных всем солдатам? Уж конечно, я бы не стал героем. Я бы уклонился от этого дела и держал бы рот на замке. Но кто может сказать, как долго бы это продолжалось? Даже убийство может войти в привычку. Все становится привычкой. Когда каждый день убивают десять тысяч человек, кто скажет, что спустя два года я не привык бы и к этому?

Должно быть, окно в задней части зала было слегка приоткрыто. Снаружи доносится уличный шум, транспортный поток в полдень во Франкфурте. Грохочет трамвай. Это маршрут номер восемнадцать, у которого остановка здесь, между Старой ратушей и церковью Святого Павла. Я слышу звон колокольчика кондуктора, открывание и закрывание дверей, пронзительный рев заводящегося мотора, затем трамвай грохочет дальше по улице. Сейчас это оказывается весьма кстати. Едущий по улице трамвай – нечто достоверное. Оно существует: действительно повседневное настоящее, люди, сейчас, в обеденное время, едущие из Праунгейма в Ридервальд и думающие о чем угодно другом, только не об Освенциме, женщины с сетками для покупок и мужчины с черными портфелями. Скрип и звон трамвая странным образом перемешиваются с голосом из громкоговорителя, рассказывающим сейчас о детях, которых из-за нехватки газа заживо бросали в огонь.

– Иначе мы бы не справились, – доносится сверху.

А они хотели справиться – естественно. И я чувствую, как во мне поднимаются страх и ужас. Снаружи проезжает мимо трамвай восемнадцатого маршрута, а здесь внутри проходит Судный день, а я – где я? Где я нахожусь?