Разрушение храма - [23]

Было бы, конечно, неплохо, пройдя по бульвару Сен-Жермен мимо храма Сен-Жермен-де-Пре (в шестом веке нашей эры был основан и до сих пор стоит, нисколько не разрушился), было бы, конечно, хорошо выйти на перекресток бульваров Распай и Монпарнас, где должен выситься, надменно запрокинув голову, роденовский Бальзак, вокруг которого были некогда расположены знаменитые литературные кафе «Ротонда», «Куполь», «Дю Дом», «Клозери де Лила».

В одном из этих кафе, накануне первой мировой войны, сидел с утра до вечера в клубах табачного дыма больной, кашляющий, задыхающийся, полупьяный и полусумасшедший итальянец Амадео Модильяни и взрывал, взрывал, взрывал своей бешеной художественной энергией, своим неукротимым новаторством все правила, все устои, все традиции современной ему графики.

Карандаш Модильяни отрицал классическую светотень, цвет, деталь и вообще всякое бытописательство. Карандаш Модильяни выводил на первое место линию, линейную экспрессию, конструктивную остраненность. Карандаш Модильяни внезапно, мгновенно, парадоксально и неопровержимо постигал главное в изображаемой человеческой модели — ее психологический сгусток, ее тщательно скрываемую житейскую драму, а может быть, даже жизненную трагедию.

Модильяни умер в тридцать пять лет, на пороге бессмертия, так написано на его могиле на кладбище Пер-Лашез.

Его жене, Жанне Эбютерн, в это время был двадцать один год.

Через сутки после смерти мужа она выбросилась с шестого этажа и разбилась насмерть, оставив после себя годовалую дочь.

На могиле Жанны Эбютерн (она похоронена рядом с Модильяни) есть надгробная надпись: «Верная подруга Модильяни, не захотевшая пережить разлуку с ним».

Мне хотелось бы, чтобы и мою жену тоже звали Жанна… И чтобы ее сейчас, в это утро, не было бы там, на набережной Анатоля Франса, в гостинице «Пале д′Орсей», в № 564.

Но она, к сожалению, сейчас там.

И с этим теперь уже ничего нельзя сделать.

11

Курганов стоял перед собором Парижской богоматери. В белесом рассветном сумраке неправдоподобная готическая громада собора, казалось, занимала собой все небо над городом. Скорбная шеренга каменных фигур над тройным входом предупреждала о чем-то значительном и важном. Летели вверх вертикали аскетических окон. Устремленные к небу две боковые башни собора звали за собой, пылали кострами пламенеющего, возгорающегося духа. Что-то приближалось, что-то должно было случиться с минуты на минуту… Круглая роза витража в центре портала вот-вот должна была взойти над Парижем багровым, пещерным январским солнцем.

Вздохнув, Курганов медленно пересек площадь и вошел в здание собора.

Каменная тишина под высокими сводами пустынного утреннего храма оглушила, заставила остановиться. Он поднял голову — над ним нависало суровое готическое ущелье. В нереальной вышине незримо витал неуловимый прах небытия. Стены ущелья подчиняли сознание, ломали волю, уводили просветленные чувства коридором покорности к освобождению от тягот непосильной плоти, к видневшемуся вдали над алтарем предполагаемому выходу из мрака земных юдолей — тройному окну, за которым, по замыслу архитектора, должно было, очевидно, происходить исполнение надежд и желаний.

«Это не церковь, — подумал Курганов. — Это театр. Идея веры разрушена искусством декорации, искусством архитектуры. Идея веры разрушена знанием… Идея бесконтрольной, безответной, не требующей никаких доказательств веры разрушена знанием законов человеческой психики. В основу архитектуры собора положена иллюзия исполнения надежды… Вот человек подходит к собору, значительность и красота его внешнего вида (гигантские размеры, скульптуры, витражи) — все это заставляет почувствовать доверие к этому реальному творению человеческих рук, рождает надежду, что храм этот, очевидно, возводился не зря — он построен для того, чтобы здесь происходило исполнение надежд… Человек входит в собор, — суровая солдатская готика, аскетизм католических декораций, полуказарменная скудость внутреннего убранства — все это как бы соответствует тем невеселым обстоятельствам жизни, которые привели человека сюда и возбудили в нем потребность в надежде на что-то… И вот начинается театральное действие: весомость органных звуков, убедительный лаконизм латинских оборотов молитвы — и надежда постепенно облекается плотью кажущегося исполнения. Религия, позвав на помощь искусство, воздвигает в душе человека храм надежды, храм веры в исполнение надежды, и залогом этой веры в исполнение является каменная реальность здания храма, соответствие его архитектуры законам движения религиозного чувства в человеческом сознании — от зарождения потребности в надежде на что-то до укрепления веры в то, что эта надежда должна исполниться. Залогом исполнения надежды служат вон те три окна, три далеких светлых пятна над алтарем — тройной выход надежды из веры в исполнение. (Как точно и тонко задумано: тройной вход в портале храма, тройной вход в веру и тройной выход к исполнению надежды, как бы увеличивая прочность и правильность веры этим совпадением числа входов и выходов, совпадением числа дверей и окон!)»