Разруха - [36]

Пеппи обвел ее вокруг пальца. Он не переспал с ней, и когда она очнулась, чувствуя себя выжатой половой тряпкой, то увидела его рядом, с милой улыбкой на лице и уже одетого. И тогда она поняла, что сам он не колется, что никогда этого не делал. Через несколько дней она захотела его увидеть снова, и в туалете соседнего автосервиса Пеппи продал ей первую дозу героина.

— Зачем ты мне все это рассказала? Чтобы причинить себе боль?

— Нет, пап, я действительно не была влюблена в Акулу, он даже не был мне интересен. Я спрашиваю себя, хочу, чтобы ты мне помог найти ответ: черт побери, зачем я это сделала?

— Наверное, ты тоже ожесточилась, — сказал я ровным голосом.

— Может, ты и прав… в то время меня грызла больше чем тоска, — задумчиво ответила она, надела очки и поцеловала меня. — Но есть еще кое-что…

— Что? — во мне вспыхнула надежда.

— Они не хотят, чтобы мы были умными и знающими, мы не нужны им способные и преуспевающие. Им мы нужны отупевшие, одуревшие и под кайфом.

— Кому это им? — спросил я.

— Им, этим денежным мешкам, нашим говняным политикам, паршивым бизнесменам, всем неприкасаемым, — она махнула рукой в сторону липкого смога, окутавшего Софию, — всем им.

Никогда не забуду день двадцать девятого июля того очистительного и бесплодного лета, когда вокруг неожиданно потемнело, склоны гор покрыли тучи, засверкали молнии, запахло озоном и кориандром. Я запретил маме и Веронике приезжать к нам, купил телефонную карточку на двести звонков, и каждый вечер мы ходили звонить им из ближайшего телефона. В тот вечер Катарина долго разговаривала с моей мамой, первые капли с небес тяжело упали в дорожную пыль, а затем нас окутала пелена дождя с градом — мы бросились к дому под сильнейшим ливнем. В дом ворвались промокшие до нитки, запыхавшиеся, оглушенные громом. Я заварил чай из дикого тимьяна, она поднялась в свою комнату переодеться в сухую одежду и вернулась с осунувшимся лицом, бледная, а когда мы коснулись друг друга, нас ударило током.

— Пап… — она старалась улыбнуться, — кажется, я сейчас попытаюсь тебя обмануть.

Я заметался по гостиной, наткнулся на чертов стул, перевернул его, зашарил в буфете и наконец, нашел пакет, в котором лежали отцовские ремни.

— Я постараюсь держать себя в руках, — Катарина была сейчас похожа на маленькую испуганную девочку.

— Скорей, мышка-мишка, тебе нужно лечь. Папа тебе почитает.

Привязывая ремни к кровати, я почувствовал, что впадаю в панику, пальцы стали ватными, пришлось их укусить, чтобы вернуть им нормальную подвижность. Наконец, задыхаясь от спешки, я закрепил ремни, думаю, со стороны все это действительно напоминало возню извращенца, готового надругаться над собственной дочерью. Я снял с полки «Винни-Пуха» и присел на край постели.

— Сними с меня очки… — это были ее последние связные слова.

Она стала обильно потеть, за несколько минут одежда на ней промокла, выражение глаз изменилось — они стали совершенно пустыми, я никогда не видел у нее таких странных, бессмысленных глаз. Судороги волной проходили по всему телу дочери — нет, она не дрожала, а как-то растекалась по простыне… У него не было лица и формы, но оно сжимало Катарине горло, душило ее, обладало ею, как злой мстительный демон, вгрызаясь в каждую ее клетку и доводя ее до крика. Сама Катарина молчала, и я не понимал, откуда у нее силы молчать, в душе я молился, чтобы она хоть застонала. Неожиданно фальшивым льстивым голосом она меня попросила:

— Отпусти меня в туалет… отвяжи.

— Это сопутствующая ломке болтливость, детка, — я вытер полотенцем ей пот с лица, — помнишь, мы ведь договорились, что обойдемся без сложностей?

— Прошу тебя, умоляю… — монотонно бормотала она, — я ведь описаюсь.

— Ты становишься слишком красноречива, дорогая, к чему такие подробности?

Судороги ослабли, но спустя какое-то время налетели вновь, еще более сильные и болезненные, пытаясь скрутить ее в узел, заставляя выворачиваться наизнанку.

— Я здесь, я рядом, папа с тобой… — твердил я, как заевшая пластинка.

Попытался было дать ей успокоительное, выписанное доктором Георгиевым, но она выплюнула лекарство мне в лицо. Я верил, что отцовские ремни выдержат ее метания, но боялся, что она разорвет себе ими кожу рук, пытаясь вырваться и взлететь — навалился на нее сверху и прижал к постели всей тяжестью своего тела. Я должен был спасти своего ребенка. Она впилась зубами мне в плечо, изо рта у нее потекла пена, лицо по-старушечьи сплющилось и смялось.

— Ненавижу… ненавижу… — рвалась она из себя, — животное, педераст, грязная тварь…

Эта неистовость длилась минуты или часы, я потерял чувство времени, на улице была ночь, шел дождь, пела водосточная труба, в распахнутое окно вливалась влажная прохлада, мы с Катариной оба дрожали. Она действительно описалась, я чувствовал острый запах ее извергнутого страдания, впитавшегося в матрас.

— Папа здесь, папа с тобой… — бессвязно бормотал я.

— Мне тяжело… и ты мне мешаешь дышать, — в какой-то миг сказала Катарина, и я понял, что самое страшное уже позади. Светало. Блеклый предрассветный морок показался мне прекрасным. «Теперь мне осталось завершить лишь одно, — мелькнула в голове удивившая меня мысль, — остался только этот… Акула!»