Разорванный мир - [25]

- Не думай об этом, - ласково сказал Мартин, - с тобой ничего не случится.

- Почему?

- Потому что я тебя охраняю.

- Но мне жалко Эйлин. Это такой ужас... И ей так больно.

- Жизнь такова. В ней много ужаса и боли. Сегодня ты убьешь кого-нибудь, а завтра - тебя.

- Но я не привыкла к этому... У вас там, в Свободном мире все не так. А мы... Ты ведь помнишь. Мы не привыкли причинять кому-то зло.

- Но вы же стреляете в наших.

- Когда нет другого выхода. Может быть, и это неправильно, я не знаю. Я уже ничего не знаю. Я вчера, в бою, все время думала о тебе... Мне было трудно стрелять. Так меня собьют очень быстро. Я не могу, я думаю о том летчике, и мне кажется - это ты.

- Я ведь не летчик.

- Все равно, он такой же. Может, его кто-то любит.

Мартин обнял ее. Чена отстранилась.

- Ты что?

- Мне почему-то кажется... Я не могу. Может быть, сегодня, после Эйлин. Мне кажется, в этом есть что-то нехорошее.

- Ты мне веришь? - Мартин смотрел ей в глаза.

- Да, конечно.

- В этом нет ничего нехорошего. Это тебе внушили. Тебе так кажется. Это ведь любовь, что в ней может быть нехорошего.

- Да, ты прав, - Чена приникла к нему. Мартин жадно поцеловал ее губы, стал расстегивать рубашку. Чена не возражала, но и не помогала ему. С замиранием сердца она ждала, что будет дальше. Мартин снял с нее куртку, рубашку, лифчик. Потом стащил свою футболку. Чена впервые видела его при свете дня обнаженным. На плечах, на руках, груди Мартина белели зажившие разнообразные рубцы и шрамы.

- О Господи! Что это? - Чена знала, как выглядят шрамы от пуль, и это было не похоже. Она даже забыла о собственной наготе.

- А, это, - Мартин мельком взглянул на себя, ему явно было неприятно, - Ерунда. Это в армии.

- Тебя били? Кто?

- Ну, наши. Старослужащие. Так у нас положено. Учили уму-разуму.

- Ничего себе учили!

- Но это нормально, Чена. С нами иначе нельзя.

- Почему ты так говоришь, - Чена отшатнулась, - Что ты, я не понимаю сумасшедший, маньяк, ты иначе дисциплине не подчинился бы?

- Я бы подчинился. Но у нас люди разные. Поэтому иначе нельзя. Да забудь ты об этом, я уже давно забыл.

Мартин стал гладить ее плечи, грудь... Прижал к себе. Это было совершенно новое ощущение - прикосновение голого горячего тела. Рука Мартина скользнула ниже, проникла под ремень... Другой рукой он нетерпеливо расстегнул пряжку. Чена вздрогнула от стыда и удовольствия. Мартин прикоснулся к ней там. И тотчас жадные пальцы его проникли в самую глубь, в самую суть женского тела, и Чена замерла. Мартин стал целовать ее взасос, а рука его двигалась где-то там, и это было невыносимо, невероятно сладко, и так же невыносимо стыдно и противно. Но она не двигалась, зная, что должна узнать эту тайну, и должна научиться...

Он снял с нее брюки, раздел ее совсем, и они лежали вдвоем, голые, на двух расстеленных куртках под прикрытием ежевичника. Спелая ягода раздавилась у нее на груди, и грудь была перемазана соком. Лежа было не так стыдно, и она стала робко отвечать на ласки Мартина, она гладила его по спине, по затылку, целовала его шрамы. Как-то ее рука оказалась внизу, и она вдруг нашла что-то твердое, острое, как нож, горячее, вздрагивающее. Она поняла, что это такое, и в этот миг он раздвинул ногой ее бедра. Это же больно, вспомнила она. Это должно быть больно. "Не бойся", - прошептал Мартин, проникая все глубже. Но ты же умеешь терпеть, сказала она себе. А это не такая уж страшная боль. Но отчего-то было очень жутко. Чена стиснула зубы и закрыла глаза, и нож ударил, и стало больно - но через некоторое время она поняла, что ничего, что вытерпеть можно. И потом с Мартином стало происходить что-то странное, он весь изогнулся, как в эпилептическом припадке, застонал, забился, потом обмяк, обессилел, отвалился от Чены и лежал без движения. Ей было мокро, больно и противно. Очень хотелось вымыться. Она встала, накинула куртку, пошла к ручью и кое-как помылась холодной водой. Потом оделась, и ей стало легче. Все происшедшее казалось нелепостью, страшным сном. Не может быть, чтобы вот это - и была тайна любви. Хотя, судя по всему, с ней и произошло то, к чему так стремятся все (во всяком случае, все мужчины), воспевающие любовь. Она любила сейчас Мартина меньше, чем когда-либо. Ей так нравилось быть одетой, и чтобы никто не прикасался к тем тайным уголкам ее тела, и чтобы смотрели ей в глаза и говорили, как с другом, и не было вот этого - господи, да в чем же здесь радость? Но Мартин поднялся, посмотрел ей в глаза (в его взгляде - такая нежность, она тонула в этой нежности) и сказал: "Спасибо, любимая".

Хэлл был уверен, что пришла его смерть. Он и сам приблизил бы ее, но не мог, не поднималась рука. А эти... эти точно убьют. Его тащили куда-то в глубь двора. Внесли в дом. Почему они все в черном, в рясах каких-то, монахи, что ли? Откуда здесь монахи? Хэлл вспомнил распятие, висевшее у них в гостиной, у Христа была такая рана, в боку, и в ней сидел раскаленный ржавый гвоздь, и жег, и мучил... Точно так же, как у него сейчас, в его собственном боку. Хэлл потерял сознание.

Очнувшись, он увидел деревянное распятие на стене. Точно такое же, как дома. Что за чушь? Бок тихо ныл, но гвоздя в нем уже не было. Хэлл провел рукой по животу и обнаружил бинт. Его перевязали. Господи, да куда же это он попал? Хэлл скосил взгляд. Совсем маленькая комнатка, стол, на нем лоток с медицинскими инструментами и распятие на стене. Кровать, на которой он лежит. И все. Больница? Разве в Свободном мире может быть больница? Дверь открылась.