Разорванное небо - [152]

– Сэр, – офицер обеспечения не смутился, – перехвачен радиообмен, характерный при заходе на посадку. Язык общения – русский, анализ голосового спектра адекватен данным, что у нас уже есть. Пеленги также примерно совпадают.

– Адекватен… Извольте говорить внятней! Почему пеленги совпадают примерно?

– Потому что из-за сложного рельефа снять пеленги точно не представляется возможным.

В большой кают-компании повисло молчание. Полковник-снабженец, которого мало трогали подробности воздушного сражения, сидел и тихо проклинал ту минуту, когда решил именно сейчас сунуться к генералу с приказами на подпись.

– Так… – наконец проронил Харбергер. – Значит, мы угробили три бомбардировщика и четыре истребителя, а в итоге сербы не досчитались только одной машины? Президент сегодня услышит веселый доклад! Господа офицеры, из вас никто гомосексуализмом всерьез не занимается?

Ошеломленные присутствующие промолчали. Тогда генерал пояснил свою мысль:

– В противном случае запасайтесь вазелином, а то с непривычки будет больно. Я давно в армии и прекрасно представляю, что с нами сделает сначала президент, а потом и все остальные, когда узнают о том, что произошло.

Нейтральная полоса. Финал «Горца» К полудню бой постепенно сошел на нет, прекратился, словно сгустившаяся в израненной долине неожиданная для осени жара заставила воюющих подумать о сиесте.

Майор Тамашаивич заправил в раскаленный солнцем и непрерывной стрельбой пулемет свежую ленту, с лязгом передернул затвор и взглянул на небо. По нему плыли жидкие, похожие на клочья дыма облака. Голова кружилась. Кажется, он слишком устал. Майор поморщился от рези в глазах и опустил взгляд вниз, в долину. Можно было подумать, что сражение здесь длится уже несколько дней, настолько обожженной казалась земля.

Но для майора эти часы промелькнули как минуты – вроде только что они в темноте зацепились за эту высотку, и вот уже вокруг него оставалось, наверное, десятка два тех, кто еще мог держать в руках оружие и стрелять, стрелять, задыхаясь от боли, ненависти и пороховой гари. Остальные лежали разбросанные в камнях так, как их застигла смерть. Над липкими буроватыми лужицами густо роились мухи. Раненых было не слышно. В тыл уходил единственный, насквозь простреливаемый проселок, и последнюю их партию в сопровождении тоже раненого штабиста Шелангера попытались вывезти по нему ночью, на армейских грузовиках. Правда, они смогли проделать только полдороги, движение перекрыл тактический американский десант, и отряд Тамашаивича оказался отрезанным. Так что теперь раненых сербов избавляли от мук обильно сыпавшиеся с неба кассетные бомбы, снаряды и пули.

А сколько полегло хорватов? Сто, полтораста? Тамашаивич не знал ответа, но был уверен – мало! Его «коммандос» могли бы продать свои жизни и подороже, если бы не «интрудеры», «ягуары», «миражи» – в голове у него уже перепутались все эти крылатые, одинаково несущие смерть тени, – если бы не хорватские гаубицы американского производства, заваливавшие его позицию 155-миллиметровыми снарядами. А еще, говорят, вчера днем были сбиты последние русские самолеты…

Тамашаивич думал о том, что эти кроаты в американском кевларе с германскими винтовками и славянскими лицами, конечно, пройдут сквозь замирающий огонь смертельно раненного батальона и кто-то из них даже перешагнет через его труп, – но это еще не будет их победой. Еще покажет себя Шелангер. Майор вдруг представил некогда лощеного штабиста – раненого, с зелеными резервистами и дамской ротой сдерживающим американский десант. Представил – и невольно усмехнулся. Конечно, продлится это недолго. Вероятно, только до вечера. Затем пойдет фронт. Это дело ближайших дней, максимум – недель. И тогда Сербии уж точно найдется место лишь в учебниках истории и мемуарах. Хорошо, что он, майор погибающей армии, этого уже не увидит. Он и многие, многие другие. Пусть Сербия падет, но падет она тогда и оттого, что просто не останется тех, кто мог бы ее защищать. И это будет означать, что народ выполнил свой долг перед Родиной, не отступил, когда против нее был весь мир!

– Господин майор, – прервал невеселые мысли Тамашаивича голос солдата, который в последние дни стал прямо-таки его тенью. – Как вы думаете, подберет кто-нибудь мою гармонику, если я положу ее под камень?

– Отстань, Джуро! Лучше раздави свою музыку сразу, чтобы кроат ее потом не слюнявил!

– Нет, господин майор, жалко давить. Пусть себе играет проклятый…

Лицо у солдата Джуро черное, руки тоже. Только глаза светлые да полоски на щеке, где провел пальцами, и, видно, давно, потому что грязные струйки пота поперек них уже успели высохнуть. Светлый никель губной гармошки, которую он заботливо прячет между валунами, сохранит черные следы от его пальцев.

– Что, Джуро, музыку свою хоронишь? Погоди, может, еще поиграешь! – раздался хриплый голос последнего оставшегося в живых радиста.

Он на локтях приполз от своего тоже последнего, чудом уцелевшего передатчика, волоча перебитую ногу в толстенных лубках из скрученных проволокой досок. Радист тяжело дышал, и Тамашаивич помог ему перебраться в свое выложенное камнями и дерном «рабочее место».